Посвящается артистам фронтовых бригад

Четырнадцатого числа июня сорок третьего приветственные лучи дерзкого летнего светила протиснулись в окно четвертого этажа одного из московских домов и, приласкав щеку лежащего на диване мужчины, запросились в сомкнутые спящие глаза. Разбуженный Иван зажмурился то ли от заигрываний непрошенных «хрусталей», то ли от того, что вспомнил о сегодняшнем идейном трио: вечером у него ревю в Центральном клубе, днем придет поведать о поездке на фронты Отчизны земляк Андрюша Платоныч, и что-то было третье. Ах, да, утром ровно тридцать один год назад на «чернявой» воронежской земле он появился на свет. Не размыкая век, потянулся так скоро ставшим знакомым движением к ближайшей подушке и начал «трогательно» разыскивать на ней любимое существо. Где его вешняя жена? Вспомнит ли она о первом его торжестве в их весенней семье? Чем одарит? Он, словно малый, радовался праздникам, немного их досталось ему в прежней судьбе. А сегодня особенный день. Москва стоит чистая и тихая, как будто мирная. В раскрытое окно забирается сладко-настойчивый эфир спелого жасмина и кружит думы. Где же она, его милая спутница, куда запропала? Вместо бесценной головки пальцы наткнулись на вытянутый сверток – Иван, силясь, раскрыл глаза: на подушке «румянился» завернутый в батистовую пеленку фарфоровый младенец – материнское наследство жены. Синий цвет кукольных очей замечательно оттенялся повязанным поверх ткани огромным голубым бантом. Он понял сразу, рванулся: «Настена, Настенька, когда, родная?»

Лишь только супруг окольцевал ее узким золотым ободком, жена принялась исполнять его сакральное желание: через полгода с произнесения священных клятв, почувствовала, что теперь не одна. Затаилась, смолчала. Знала, посвяти она его прежде, пришлось бы ей отсчитывать обратные пути с гастрольных сессий до столицы на Дзержинского, 12. Но расстаться с любимым не могла. А сегодня ей, артистке балета, настало время признаний. Так с очарованием застенчивой смущенности сообщила она своему герою о сегодняшних «верховных» новостях.

Таким упоенным утренними дарами именинник встретился с заглянувшим в его дом по возращении с батальных пейзажей старинным «общником» из юных воронежских дней. Первый в его жизни «библиотекарь» из железнодорожных мастерских, в которых голоногий пацаненок путался под злыми сапогами захмелевших от гульбы трудяг, приласкал бесхозного восьмилетку. Начинающий заводской журналист позвал мальчишку в рабочий шинок, где столовался местный гегемон, и, накормив его на заработок редакционного писаки хлебом с мясными щами, увлеченно поведал ему о книгах, от которых сжимало в области желудка и улетала голова. Особенно от «Овода». Пронизывающая жалость к обманутому ближними, искалеченному и поверженному чужими герою рвала юное читательское сердце, детской страстью превращаясь в восхищение большим упрямством, с каким тот пытался исповедовать исключительное чувство жизни.
Прорастая эмоциями, еще малой Ванюша удивительно привязался к такому же откровенному и неизменному в своем проявлении жизни старшему товарищу с пролетарских окраин. Такому же ранимому, сперва наивному, позже разочарованному и необыкновенно честному: «А эти синие глаза и эти нервные пальцы?» Андрей Климентов безоговорочно сделался главной частью и личной совестью Ваниного отрочества до самого отбытия журналиста к далеким кремлевским стенам.

Андрей Климентов. Фото 1923 года.

А позже, в тридцать пятом, пылко сжимая в кулаке рекомендательную «речь», отчалил в заповедную сторонку искать «судьбинушку» в столичной обители музыки и сам Иван.

Первый из двух в роковых сороковых военкором редакции «Красная звезда» в «конфедерации» с М. Шолоховым, К. Симоновым и В.  Гроссманом защищал отеческую землю, вещая на полосах издания хронику фронтовых дорог: глубоко правдиво, с обнаженным, дарованным ему «единичным» «зрением» на людей. Второй, окрыленный идеей добра, гнал по ним со скоростью гастрольного поезда на встречу с воюющим зрителем, которого полюбил своим горячим неуемным сердцем.
Поезд делал «антракты» на станциях, и вездесущие актеры из рассекающих по войне бригад, брали для солдатиков прессу и везли ее поближе к линии огня. Под стук колес и восторженный бой в груди за милого Андрюшу певец изучал, зачитанные рассказы наставника, первым в ряду из которых был «Броня» о новом «металле», «твердом и вязком, упругом и жестком», характере их с Иваном бессмертного советского народа.

«А я служил и служу делу защиты нашего общего отчего крова, называемого Отчизной, я работаю всем своим духом… которую я полюбил еще в детстве наивным чувством, а позднее – осмысленно, как солдат, который согласен отдать обратно жизнь за эту землю, потому что солдат соображает: жизнь ему одолжается Родиной только временно». Андрей описывал ту большую борьбу не с позиции «эффектности», но повествуя о рутинности бытования «ежедневных» солдат, тех, кто принял на себя вину за боль и страдание людей и стал «той силой, которая остановила движение смерти, стал силой жизни, живой природы». На днях он набросал в дневник заметки о поездках к этим славным образчикам жертвенности, и сейчас, бледный и утомленный, прямо из-под «жаркого» Курска, проповедовал с порога Ваниной пятиэтажки:
– У меня три новости, целых три!
– Тише, Тютень! – нежно обратившись к земляку воронежским прозвищем, Иван, любуясь «сонными» локонами молодой жены, осторожно прикрыл потаенные «врата» спальни, не сдерживая радости, продолжил. – Пойдем на кухню, Настена задремала, не хочу ее тревожить, понимаешь, она мне скоро подарит сынка.
И тут заметил глубокую тень, напавшую на посуровевшее рядом лицо, и, повинуясь инстинкту, ободряюще приобнял друга за плечо. А чуть позже, отгородившись от мира знаменитой в кругах дымчато-пунцовой дверью из стекла, приятели много говорили:
– Ты кого ждешь?
– Митеньку.
– Ты уверен, точно Митьку, неужели в честь бати величать собираешься? А если наследница?
– Нет, сын, назову в честь одного очень хорошего человека, это ты своего Платошей в честь отца назвал, как, кстати, у него житье? Говорят, он уже сам отцом сделался?

Пронзительные глаза наполнились тяжелой слезой:
– Ваня, Платон умер еще 4 января. О рождении сына успел узнать, и ушел… Сашенька с Тамарой, женой Платона, находятся в эвакуации в Свердловске, вот пытаюсь вызволить их в Москву, сам их еще не видел, и Платон не видел, его через пять недель не стало, – тихое, проницательно-деликатное одновременно выражение лица военкора поникло, невидящий серый взгляд болезненно изучал расписанный врубелевским мазком малиновый витражный заслон, губы безвольно тряслись.
Давно «подросший» Ваня не соображал, куда себя притулить – первый раз он видел слабость в человеке, которого знал упругим и выносливым. А сейчас этого вовсе нестарого мужчину надорвало горе, которое тот даже не пытался обуздать. Иван спешно пододвинул из угла уютное кресло, и, усадив в него Тютеня, достал из навесного шкафчика графин с эпической мутной жидкостью и решительно налил в два блестящих воспетыми человечеством гранями стакана. Сглотнув мокрый соленый ком, Андрей Платонов опрокинул в себя излучающий «Изабеллу» и тертый миндаль аромат, и чуть спокойнее невесело продолжил:
 – Кого война бережет, ты мне скажи? Это место, где надолго решается судьба человечества. Платон с Тамарой были в эвакуации в Астаховке, это Казахстан, степи, ветра зимние, саманные дома и топятся саманом. Он там сильно простудился. А потом пришла повестка, тогда и обнаружился глубокий туберкулез. Вот и не стало Платона.
– Тютень, слышишь, родной, ты только не думай, что жизнь кончена, и внучка выручишь, а, может, еще малого народишь? Ты же еще орел! – Иван сморгнул мешавшую ресницам слезу.
– Может, и так. Во всяком случае Мария согласилась наконец-то с моим предложением, мы поженились перед Воронежем, это, кстати, первое, что хотел тебе рассказать, – Андрей невольно улыбнулся своей единственной в этом году радости. Он ждал этого счастья с двадцать первого, а для того чтобы любимая сдалась, нужно-то было, чтобы ушел их единственный бесценный человек.
– Ох, хорошо бы было. Ты был в Воронеже? Выкладывай! Про моих что-то слышал? – от волнительной вести Иван завозил под табуреткой башмаком.
– Ну что ж, слушай! Вот мои крали: 28/V 43г. Воронеж, Действующая Армия п/я № 48251. Люди вернулись домой. И твои тоже, оба, кажется, здоровы, адрес прежний, так что напиши им, что тебя теперь будет много, – спешно переключая тему, Андрей раскрыл небольшую записнушку.

Адриан Ермолаев. «Воронеж. На родные места», 1943 г. Бумага тонированная, гуашь. Воронежский областной художественный музей им. И.Н. Крамского.

– Меня будет много, обязательно будет, они ведь даже не знают, что я женат! – засветился певец.
— Вот и скатайся, если будет возможность. Но, Шмель, твое сердце будет изранено, когда ты все это увидишь своими глазами. Города больше нет. Людей много погибло, в госпиталях расстреляно, детей, пожилых, всех, кто не ушел на левый берег. «Умершие будут воскрешены, как прекрасные, но безмолвные растения-цветы. А нужно, чтобы они воскресли в точности, конкретно, какие были», – автор, посверкивая синевой, возбужденно вычитывал из дневника собственный, привезенный из недавнего путешествия по военным «театрам» текст. – И Платон тоже. Жизнь бесценна, Ваня. «Бог есть умерший человек. Жизнь есть изменение, но высота души в ее неизменности. На войне душа еще живого все время требует, чтобы мелочи (игра, болтовня) занимали, отвлекали, утомляли ее. Ничего не нужно в тот час человеку – лишь одни пустяки, чтобы снедать ими тоску и тревогу. Внешне идут, происходят лишь одни пустяки, скрывая за собой и подавляя собой высшую истинную жизнь». Помнишь, ты рассказывал про совершенно счастливого гармониста с необыкновенной гармонью, что встречал где-то между Курском и Воронежем незадолго до оккупации в мае сорок второго? Он «…играл все лучше и тоньше, и все счастливее – он хотел осчастливить уходящих на бой с врагом. Я не могу… сам выдумать мину или самолет, но могу обнадежить все души людей и дать им силу правильного понимания жизни». Музыка вообще права. Я принес тебе нашу газету, весенний номер, глянь сюда, какой прекрасный снимок, – журналист охотно протянул артисту засмотренную до прорехи вырезку.

Это был повидавший жизнь выпуск за 22 апреля. На передовице «Красной звезды» на снимке фотокора Якова Халипа «Ноктюрн 1943 года» два музыканта, солист, вдохновенный скрипач Витя Мирошников, и чуть в сторонке заслушавшийся им гармонист Гриша Вакуленко, стрелки-гвардейцы 33-й дивизии, только вчера отвоевавшей Новошахтинск, для ее героев пели на своих «неразлучных» друзьях лучшую музыку среди развалин сегодня свободного городка почти свободной Ростовской области. Жег февральский холодок, смычок не слушался, и пальцы индевели на клавиатуре, боевым грузом давили нелегкие шинели. И вдруг оба, переглянувшись, без слов сбросили их, и заиграли. И вдруг увидели, как засияли глаза однополчан, забылись кровавые атаки. И перестало быть зябко, теперь не стыли пальцы, и повел смычок – музыканты узнали, что нужны им, людям, пораженным войной, помогая вспоминать им невест, матерей, дом.

«Ноктюрн 1943 года». Фотография Виктора Мирошникова и Григория Вакуленко, фото Вакуленко в апрельском номере была обрезана, позже снимок стал один из самых знаменитых снимков с фронтов Великой Отечественной.

Иван, склонившись над передовицей, увлеченно изучал поэтичные фигуры, и вдруг представил гармониста, того, что пел перед бойцами, того, кем только что восхищался Андрей. Конечно, он помнил о нем. Тогда он много ездил в составе фронтовых бригад, и это давалось ему тяжело. С импровизированной сцены маэстро рассматривал лица, нередко удрученные, порой измученные, часто безучастные, временами подавленные и жесткие, и догадывался – про оптимизм больше подавали в кино. Его труд «дорожного» певца должен сотворить чудеса, и он творил, пением распрямляя утомленные черты, раскрывая загрубевшие сердца. Это дарило ему высший смысл. И, впадая в послеконцертную хандру, Иван тягостно размышлял: «Кого-то из этих лиц, на которых он силой своих больших чувств пробудил свет, он не увидит завтра, не увидит их никогда. Кто это будет? Кто из них?»
Шел срединный сорок третий, а он так и не научился спать на фронтах, ночами высаливая в быстротечной воде подгоревшую «рядовую» гимнастерку. А назавтра пел вновь, бывало, что под бомбежкой и стрельбой.

В сорок первом на Брянщине с «царицей» Ниной, лучшей сценической подругой, несясь от вражеской пальбы в карябанном кузове громобойного бригадного грузовика, он, растерянно кудахча, тащил ее за плечи вниз, чтобы скорее укрыть на дне гарцующей по щербинам трехтонки. Отважная спутница, высвобождаясь из разгоряченных рук, хватала холеными ладонями безвольный корпус отстегивающегося от водительской кабины пианино, спасая от конвульсий последний в их коллективном «роду» выездной концертный инструмент.
 – Нинка, убью, если погибнешь! – орал премьер, «забив» на высокое воспитание партнерши. И круто заваливая отчаянную упрямицу на разбросанные вязанки нот и постанывающие от тряски балалайки, накрыл ее своей пробитой при обстреле плащ-палаткой.

С тех брянских лесов он стал бояться потерь. И страх этот не уходил. Он готов был умереть, но никто из его близких не должен. И в той истории, что вспомнил Андрей, тоже. Тогда он пел под Тимом, поселком-невеличкой, устроившимся между Воронежем и Курском. Мотив выплыл из ниоткуда, из тьмы и безмолвия, обернувшись чистым трепещущим звуком, так учила его ворожея вокальной школы Ксения Дорлиак священной тайне рождения звука. Он пел молитву ради жизни солдат, ради всех жизней, и «его было невозможно не полюбить» (Герман Орлов о Шмелеве), такими высокими были эти строки, такими горячими звездами горели его темные ночные глаза.

Sancta Maria,
ora pro nobis
nobis peccatoribus,
nunc et in hora
mortis nostrae.

Бах — Гуно Ave Maria. Исполняет нар. арт. России Александр Рудин, в клипе использованы фотографии фресок, выполненных художником Михаилом Врубелем на стенах Кирилловского и Владимирского соборов в Киеве.

И ясный карий взгляд молодого артиллериста восхищенно внимал далекой нотной россыпи сегодня такой мирной майской ночи. Иван увидел этот юный свет и улыбнулся ему со словом Amen, как всегда, как это бывает с ним в минуты причастности к настоящему и великому. Паренек застенчиво улыбнулся в ответ, восторженные глаза благоговейно изучали мастера, силясь показать благодарность и признание. Сердце маэстро сжалось: «Пареньку с таким одухотворенно-интеллигентным, чуть робким бесхитростным выражением лица не место в этих войсках, такие попадают под раздачу вернее всего. Если будет следующий, то только не он! Мадонна, услышь, помоги ему!»

Он закончил и привычно спустился к бойцам. Они окружили его, трогали и ласкались словно к музейному антику. Кто-то набрался смелости и приобнял фигуру из радио. Вдруг заклокотала землица и горохом посыпался свинец. И тут в мгновение времени Иван был кем-то бесцеремонно впечатан в траншейный земляной пол. Очнувшись, сплюнул прело-горелый «вкус», и всем корпусом почувствовал, как сверху его крепко прижимает какой-то человек, заботливо смахивая с безвольного «вокального» чуба еще недавно пахотные комья:
– Дерет те горой, сейчас-сейчас, потерпите дорогой маэстро, это налет, они долгими не бывают, – спокойный журчащий голос «высшего гуру» перекрыл тревогу, и певец подумал: «Какая стоическая храбрость, ему самому страшно, а он находит жесты и слова, чтобы не трусил я».

После атаки паренек приподнял растрепанного артиста за плечи и, подав руку, засиял ему тут же снова сделавшейся застенчивой улыбкой:
– Иван Дмитриевич! Простите, что взворопятился на вас, как поторошный, да кто знает, как бы вышло! – чуток окая, пропел тот самый молодой артиллерист, «сподобившись» вытащить Иваново я из траншеи.
– Красавец ты мой! Дай расцелую тебя. Как тебя величать? – Иван радостно распахнулся навстречу приглянувшемуся слушателю.
– Да вы даже не выворокались! А как вы пели, маэстро, слов нет, как мне понравилось. И мою ладу Машей звать, Марией, значит. Я так себе ее представлял, – лихой боец, используя право спасителя быть рядом, все не отводил восхищенных очей, как кто-то из своих же крикнул:
– Эй, Иван-царевич, чего застыл?! Давай вломи чего-нить наше этим артистам.
– Неловко как-то, – неуверенно запротестовал «царевич».
– Да брось, не позорь полк.
– Так ты – Иван? – только-то и выдохнул певец.
– Ванька он, Иваном Царевичем зовем, гармонь у него царская. Он первый гармонист на весь полк, не то что полк, на всю армию, – Шмелева обдал охотный довольный гул.
– Ну так сыграй скорей! – подхватил и Иван-певец.
Тут же жар-гармошка была извлечена из-под серой отсыревшей шинельки и озарила собой поляну. Вот оно как, сам не укрылся от рос, а музыкальную подругу приодел.

Это был удивительный инструмент, действительно царский – величественная цвета спелой вишни трехрядная красавица с поблескивающими черно-белыми кнопочками, развернувшимися бархатистыми мехами в рябиновых горящих узорах и чудными огненными райскими птицами с витыми хвостами на передней панели.

– Красота-то какая! – удивленно вскинул брови маэстро. – Откуда такая?
– Из-под Иваново. Может, слыхали о такой, я в Шуе живу с малолетства, у нас, почитай, каждый третий гармоники мастерит, – он трепетно взглянул на инструмент. – Говорят, ее фашисты придумали, а поверить трудно в это, всегда была нам родня.

На Руси гармонь звучит уже 200 лет, накрепко связав себя с событиями, творившими историю. Не музыкальным инструментом она была для Отечества, но жизнерадостным созидающим ее голосом.

Солдатам голову круша,
Трехрядка под накатом бревен
Была нужней для блиндажа,
Чем для Германии Бетховен.
          Александр Межиров

И пусть нерадивые словари запутывают книгочеев тем, что сконструировал ее в 1822 берлинский der Meister Кристиан Фридрих Людвиг Бушман, но даже скептические немцы с почтением отмечают в музыкальных Handbuch, что питерский органный мастер Франтишек Киршник еще за четверть века до рождения того самого герра из Прусского королевства весьма подробно описал сегодняшний металлический  язычок, являющий собой устройство гармонного звукоизвлечения, что колеблясь под потоком воздуха, издает весьма приятный звук. Та же история помнит, как музыкальная диковина вызвала немалую шумиху в рядах «омеломаненных» богачей, и к петербуржцу устремились заказы на изготовление авторских гармоник.
В 1839-м армянский ремесленник Кирилл Демиан законно оформил идею создания корпуса и двух клавиатур. Но в Тульском архиве и «по сегодня» блюдутся ведомости, что приобщают исследователя к тому, что в 1848 году на фабриках Сизова и Воронцова ежегодно выходили на творческий путь около 10 тыс. прославенных клавишно-пневматических. Могли ли иметь место великий спрос и широкое гуртовое производство того, что было придумано лишь девять лет назад?
Да и тульский мастер Иван Сизов еще в начале 30-х, выручив на Новгородчине первую тальянку, очарованный ее богатым тембром, разгадывая секрет, запустил по всей Руси изготовление самого русского из всех «иностранных» музыкальных «аппаратов». Не обошла сия участь и уездный городок Владимирской губернии, куда певун и весельчак Ванюша Соколов привез с Макарьевских торгов речистый кнопочный прибор, так с 1887-го в шуйских мастерских освятилось производство инструмента с особенными здешними красками звучания в прославленным русском строе с сегодняшним российским именем Гармонь. Эти истинно наши артистки, двухрядные «хромки», трехрядки и тальянки, заиграли «свободными манерами», потому как высота их звучания больше не считалась с направлением движения мехов.

Родильный дом гармошки открылся в Шуе в 1935 году, на волне объединения мастерских и артелей в ставшую знаменитой всему веселому человечеству фабрику, достигшую своего «заготовительского» апогея в судьбоносные сороковые, когда под указом Верховного командования «В каждую роту – гармонь!» на передовую Родины прибыло пополнение в виде 11 тысяч боевых гармошечных единиц.

— Вот такая вот у меня красавица, а поет-то как, – горделиво пояснил артисту боец-гармонист. – А сейчас сгодилась и на войне, ни дня без нее, сердечной. Вы бы ее, Иван Дмитриевич, заценили, мнение свое выдвинули, так сказать, по поводу звучания, век благодарен буду, – все еще стесняясь живого певца из репродуктора, молодой гармонист принял на руки «меховую» подругу и затянул популярный в то время мотив: «Были два друга в нашем полку…»
– И, верно, хороша, я бы пел и пел под такую, – ясно улыбнувшись, Иван приобнял паренька, широко подхватил и повел куплет…

«Два друга». Музыка Сергея Германова, текст Виктора Гусева, поет Иван Шмелев. В клипе использованы кадры из фильма «Офицеры», 1971 г.

Настойчивый жаркий июнь беззаботно врывался в окно, ему и дела не было до того, что на дворе торчит сорок третий, и пройдена лишь половина пути, что люди терялись на нем, порой насовсем. Иван вздохнул: «И где же тот мальчик теперь?» Из прошлых дум его извлек приятель-журналист:
— Вот, Ваня, говорю, что под Курском шли очень тяжелые бои. И у меня без приключений не обошлось. На одну из станций немцы совершили налет. Все вышли из эшелона, я тоже. Почти все легли, я не успел, меня ударило головой о дерево, но голова уцелела. «Дело кончилось тем, что два дня болела голова, которая у меня никогда не болит, и шла кровь из носа. Теперь все это прошло; взрывная волна была слаба для моей гибели. Меня убьет только прямое попадание по башке», я так Марии и написал. Шестого числа это было, совсем вот только, тогда меня из опасений отвезли в санбат. А там паренек один вокруг себя и своей гармоники собрал весь госпиталь. Я тоже к нему подошел, оказался он из Сороковой армии, что за наш с тобой Воронеж стояла, сказал ему, что в пояс за город свой кланяюсь и за товарищей своих воронежских тоже, в том числе и за тебя, певца войны, что по радио поет, а он вдруг заплакал, мальчик еще совсем по характеру, говорит, что под Тимом ты у них выступал. И тут я на гармонь его внимание обратил, второй такой не сыщешь, на ту, что с райскими птахами. Какой он осчастливленный был, просил с оказией привет тебе передать, а потом вдруг смутился, застеснялся, если вспомнит меня, добавил…

Вечером на ревю «По родной земле» очарованный новостями Иван, пел перед новыми героями и другими глазами, и переживания накатывали на него двойной волной: наперекор голубым и зеленым «зеркалам» в его мыслях вспыхивали карие вишни из сада маленького гармошечного городка, где в воздухе витают звуки музыки и ноты терпкого бальзама из пряного лесного разнотравья. «Ах, разыскать бы его, этого мальчика, после войны, пригласить на концерт, позвать на сцену и спеть под его гармонь-жар-птицу! А в каком полку он служит, кто же теперь его вспомнит?»

В сентябре 1941-го по положению Директивы Наркома обороны № 107601 на основе 2-го дивизиона 594-го тяжелого пушечного артиллерийского полка КАРГ МВО в Ивановской области в невеликой старенькой Шуе был заложен 602-й артиллерийский полк. На сборный пункт в близлежащую деревеньку Косячево явился дуэт из мужичков-добровольцев: бледнолицего гармошечных дел мастера Василия и его сынка, подмастерья Ванюши, юноши со светящимися угольками глаз. Отца специальным приказом спровадили до музыкальной фабрики «ковать» гармони для Победы. А младший, двадцатилетний мечтатель, после двухдневных учебно-боевых стрельб в составе полка погрузился в вагоны на станции Шуя и выступил на фронт. Через неделю на Полтавщине, под станцией Коломак, 602-й «крестился» в самом пекле жестоких сражений за Харьков, где за неделю боев погромил четыре минометные батареи врага. Вместе с войсками отступил до Москвы, в сорок втором, отмобилизовавшись и перевооружившись, в составе 40-й армии Воронежского фронта с августа повел оборонительные бои за гибнущую столицу Черноземья…

Степи, какие они живописные и вольные, так стелется по ним вольная ковыль, и трудно принять, что воля эта подобна эфемерным крыльям адмиралов и махаонов, овевающих желтый донник да розовый кипрей. В раннее намытое росой утро на горизонте появилась немецкая мотопехота и начала стремительный прорыв к реке. Как вдруг из близлежащего перелеска из мурамной кроны столетнего дуба ударил залп артиллерийской 45-миллиметровой пушки и взорвал в борт первый колонный танк.  
– Ванька палит, гармонист наш! – задрав кверху голову, довольно загудели однополчане. – Получай фашист по рылу!
Они ждали врага, и ждали именно здесь, задача артиллеристов была превосходством, храбростью или смекалкой не допустить неприятельские войска к переправам через Дон.

Перед военным советом, лишь только первые искры сорвались с небосклона на черные ладони месяца серпеня, полковой песенный солист, предъявив трехрядную огневушку часовому, постучался в разгоряченный командирский блиндаж. О том лишь сойки знали, как в темноте глубинной ночи в дубраве на ветках векового богатыря артиллеристы шуйской батареи обустраивали боевой огневой «скворечник» для противотанковой атаки на врага.

За «хлебосольный» прием вражеских «панцирей» гармонист с гармонью удостоились медали «За боевые заслуги».

А в ноябре сорок второго постановлением Народного Комиссариата Обороны «За проявленную отвагу в боях за Отечество с немецкими захватчиками, за стойкость, мужество, дисциплинированность, за героизм личного состава» полк был представлен к званию гвардейского, став 76-м Гвардейским пушечным артиллерийским полком.

Летом 1943-го на Курской дуге гвардейцы сжали в «пламенные» тиски танковые ряды супостата, где в тяжелом бою главный солист Воронежского, будущий солист Первого украинского с трехрядной подругой, получив осколочное ранение в грудь, сделался солистом в госпитальном отделении санбата, где повстречался с писателем-фронтовиком Андреем Платоновичем Платоновым…

Иван-артиллерист. 

А в четырнадцатый июньский день, узнавший о судьбе молодого артиллериста, спасшего его «единственную жизнь», обрадованный Иван-певец, разговорился в наполненных упоенными переливами баяна кулисах со своим коллегой и аккомпаниатором Борей Тихоновым о красоте звучания шуйской гармони.

Иван-артист. 

Если кто-то на репетиции произносил: «Ермилыч будет играть», тишина заполняла зал. Умолкал вокальный цех и балетный, миманс, режиссеры, сценаристы – те, кто слышал его живую баянную речь, испытанные искусством или нет. Родился он в Твери с гармошкой в руках, пяти лет от роду победил на конкурсе талантов Красной Пресни, в пятнадцать на фестивале самодеятельности в Ленинграде взял премию за лучшие «огранки» русских песен и исполнительское мастерство, а после окончания учебы в неполные двадцать в Московском музыкальном училище сделался сочинителем пьес, включенных в образовательный план его первой аlma mater. Мечтая о композиции, подался в Гнесинку в класс Юрия Шапорина, но проучиться не успел, армия нацепила на него «мундир» ансамбля НКВД, где он служил с тридцать девятого через всю войну на фронтовых дорогах Отечества вместе с Юрами Любимовым и Силантьевым, Кариком Хачатуряном, Ниной Поставничевой и Ваней Шмелевым «борт о борт» бригадными грузовиками с пианино на привязи да баяном подмышкой. В блокадном Ленинграде истощенный, не считаясь с холодом и бесхлебьем, трогая слабыми пальцами клавиатуру, беззаветно играл концерты умирающему городу, как огонек надежды даря обессиленным согражданам настроение светлыми, добрыми пьесами.

«Пушинка», вальс. Музыка Бориса Тихонова, исполняет квартет Тихонова, соло на баяне автора.

И в июньской Москве сорок третьего тоже. Вместе с дружищей Иваном, с которым в танцевальной группе сосватал себе судьбу, с которым на родимых волжских и военных днепровских откосах испытывал слух тараней разговорами гармони да тротиловым «эквивалентом», с ним он покорял сценические площадки их общей страждущей страны:
– Ермилыч, хотел с тобой о гармонях поболтать, ты какие уважаешь больше, итальянские, тульские, нет, не так, что ты скажешь хорошего о шуйских, я тут как-то слышал одну, звук плывет, певучий, как аккордеон. Восторг.
(Сам Тихонов играл на итальянских баянах Dallape Organtone и Scandalli. – Прим. автора).
– А я хорошо знаю эти шедевры. Их первое дело в том, что мастера там придумали особый узнаваемый голосовой строй, он мягче и мелодичнее других. Видишь ли, туляки, к примеру, настраивают гармони вчистую, если на камертоне слышат ля, то так они ее и настраивают, ля и есть, а в Шуе каждая нотка звучит на много обертонов, что очень обогащает тембр, можно при воображении услышать два ли три голоса, такая настройка называется «в розлив», будто человеческий голос, вот хоть и твой. Нам бы пару в ансамбль для некоторых вещичек, заиграли бы по-особенному, тебе бы к твоим заливам очень даже подошли бы шуйские, – Ермилыч охотливо выдал инструктаж.
— Вот и славно, обдумаем после войны.

22 декабря на Первом украинском Киевская оборонительная завершилась большим танцевально-песенным концертом. После жгучей молдовеняски и томного картули на окруженную танками площадку, расчищенную от снегов и грязей, под значительный голос объявлялы: музыка Николая Лысенко, автор слов Михаил Старицкий вышли мастер баяна Борис Тихонов и мастер вокала Иван Шмелев. И залилась над Днепром «Ніч яка місячна». И поплыли над полком в безмерности ночного свода клубы вселенских облаков, среди которых острыми ясными очами глядели вечные звезды, подруги вечной музыки и вечных дум.

Нічка поклала всіх,
Соном окутала
Анi шелесне в гаю!

Иван закончил, и ошеломляющую тишину огласил сбивчиво-торжественный голос командира отделения:
– Товарищи, давайте поздравим нашего дорогого артиста Ивана Дмитриевича, только что позвонили в часть из Центрального клуба НКВД, у него сегодня утром родился танкист весом 4,700.

Золотые звезды поплыли в глазах, чей-то мир умчался из-под ног, «дорогой артист» больше ничему не внимал: ни взлетающим в темноту шлемофонам с пахнущим грядущим сорок четвертым сосновым лапником, ни тут же наскоро устроенным бойцами приветственным выстрелам, ни участливо протянутой руке с военным «успокоином», ни бывшему начальнику ансамбля, ныне полезному завхозу Тишке: «Давай, Ваня, спой им главную новинку сезона: «Артиллеристы, Сталин дал приказ!»
Иван ошеломленно-осчастливлено глянул на «эконома», беспомощно силясь понять, чего тот от него ждет, как вдруг, отодвигая в сторону несложившегося худрука, к певцу протиснулся молодой танкист и протянул гармонь:
– Да перепустите меня! – он сбросил зацепившую его ладонь. – Иван Дмитриевич, спойте, ночь же темная на дворе, а теперь еще кроватка детская появилась. Песня сама напрашивается!
– Царевич, ты ли это? Жив? – Иван пробудился от «опьяненных» дум.
– Воистину я. Живой, как есть. Радость-то у вас какая, хочу вот вам от меня подарок вручить, а вы как-нибудь сынку расскажете, мол, инструмент этот подарил вам танкист, который сам его смастерил, берег как самое дорогое, скольким он жизнь порадовал, а теперь вот к вам уйдет в ансамбль, вы мне когда-то сказали, что спели бы под нее, вот и примите, на счастье.
– Да разве я могу? Она же в вашем полку главный герой!
– Уважьте меня, а мне тоже будет, что помнить и своим детям бахвалиться.
Иван трепетно принял из рук солдатика его бесценный дар и, поцеловав, передал на руки баянисту. Борис с восхищенным изумлением оглядел «трофей» и заиграл для певца «Темную ночь» …

После концерта два Ивана бродили под украинскими звездами, многое им хотелось друг другу порассказать.
– Ты, кажется, в артиллерии служил? – что-то вынимая из воспоминаний о разговоре с Тютенем, спросил удивленный Иван-певец.
– Иван Дмитриевич, верно помните, только не сочтите это за прекраснодушие, но вы тогда обмолвились, что если бы не певцом, то танкистом. Вот мне тогда показалось: зато танкистом смогу я.
Шмель помотал головой: как же велика сила искусства, теперь он непременно за паренька в ответе:
– Ты сказал, что сам гармонь смастерил. Ты – мастер, Ваня, великолепный, теперь и я догадался, за что тебя царевичем зовут, гармонных дел царевич. Любуюсь я на твою подружку, только ты без инструмента остался, возьми хоть наш.
– Я потомственный кустарь, батя мой, вот кто гармонных дел мастер. В сорок первом Наркомат обороны издал 220-ю директиву, что «умелое владение гармонью послужит скорейшему разгрому врага», и в конце года на фронт отправили больше 60 тысяч штук, среди которых и батины. У нас говорят: «Гармонь – ребенок своего мастера». Любые, двухрядки-хромки, трехрядки, баяны, тальянки. Что пожелаете. Лучшие из нас гармони собирают от начала до конца. Заготовки помогают дровосеки-станочники, мы с ними размеры говорим. Но главная штука – резонатор с голосовой планкой, каждая такая планка отвечает ноте, настраиваем до тона, по-нашему, по-шуйски, не по прибору, на слух. А третью настройку в собранном корпусе. Меха картонные с деревянными планками, все вырезаем и клеим вручную, клей варим, у каждого свой секретный, а ситец для мехов нам красят наши художницы по тканям. А вот корпус – это как договоришься, бывают, и палехские рисуют, тогда вот такая красота, как у меня, и выходит.
– И эту кралю диковинную тебе в Палехе расписали? – мечтательно потянул Иван.
– Машенька, лада моя оттуда, это километров 30 от Шуи будет. Она росписью тамошней занимается. Мы так и узнались, я приехал к ним с шефским концертом, а она смеялась, почему у меня такая гармошка грустная? – с теплой печалью он посмотрел куда-то за танки в Палех. – Вообще-то она – подруга моя боевая, не к чему ей грустить.
– Не тревожься, я уберегу ее, может, и правда, у меня сохраннее будет? А после войны обязательно на концерте встретимся, ты приезжай с Машей своей, я достану твою гармонику, и ты на ней сыграешь сам. Будет у вас трио Иван да Марья, да гармонь ваша.
– Не поедет она, – Ваня хмуро закусил губу и как-то тихо доверчиво продолжил: – она больше мне не пишет. Я получил медаль, хотел ей бахвалиться, отписал на радости, а она вдруг ответ прислала, отступись, Ваня, пишет, что было, то прошло, – голос царевича дрогнул, в нем скользнула быстрая слеза. – Видимо, что-то лишнее звякнул.
– Иван, ты вот что, сегодня день такой, я тебе звездами этими обещаю, степями украинскими, не могу объяснить почему, но чувствую, что все у тебя с Машей наладится, не отрекаются от таких. И напиши-ка ты ей про нее саму, про красоту ее и талант большой, про то, что гармонь ее дни твои красит, девушки, они больше любят, когда говорят о них, а не о медалях, – с этими словами Иваны в глубокой густо-темной тишине подошли к бригадным грузовикам.

Исполняется впервые! «За рекой гармоника…». Поет Иван Шмелев. В клипе представлены фотографии гармоней и баянов отечественных фабрик.

– Ну что ж, давай прощаться, – певец крепко обнялся с танкистом.
– Хорош парень, пришел к нам из артиллеристов, чутье звериное, всегда наперед знает, откуда по танкам стрелять будут, – довольно похлопывая паренька по плечу, похвалил бойца командир, тот, что принес Ивану-певцу хорошую весть.
– Чудно, я в первый раз увидал его, подумал, что он неуклюжий, как я, а он вон герой какой, – Иван, удивляясь себе, загордился неожиданным другом. – А для тебя у меня новость есть, танкист: Борис Тихонов – вон баянист наш прекрасный, уговорил Бориса, того, что ты, храбрый человек, в сторону отпихнул, заказать для ансамбля пару гармоней, так что пиши отцу, что с визитом нагрянем.

Через три месяца вместе с левитановскими лучами в далеком мирном поселке с богатой широкой церковью и высокой свечной колокольней в трехокошечный домик с узорчатыми наличниками постучалась молодая элегантная дама в коротких сапожках и шляпке. Королева Нина, такой знали ее солисты и статисты ансамбля песни и пляски Центрального клуба НКВД, заехала сюда через 30 км из Шуи по просьбе близкого друга и дорогого партнера Вани Шмелева. В конце марта коллектив получил известие о том, что их ожидают новенькие шуйские «красотки», и тут же порешил, что его магистр язычковых клавишно-пневматических сам направит маршрут в музыкальный городок забирать товар, чтобы первому пригубить новый вкус, оценить новый звук и, возможно, пробисировать заказ.

Накануне отъезда, когда, опуская занавес над послеконцертным днем, в глубине лазоревой души угасало светило, Шмелев явился в женскую гримерку. В углу небольшой комнаты, за костюмами и шкафчиками, заваленными живыми букетами (московский поклонник дарил их в любую погоду пусть и во время войны), над широким глянцевым зеркалом склонилась весенняя женщина. Густые волны ее блестящих волос, прикрывая щеки, спускались по тонким плечам. И лишь отражение вспыхнувших навстречу вошедшему густо-карих глаз открыло ему бесконечное тепло:
– Ванечка? Как ты? Как Настя с Митей?
– Спасибо, милая, они растут по-богатырски, стараюсь больше их кормить.
– Я слышала, что ты отдаешь им довольствие.
– Мой сын должен вырасти здоровым.

Усталый терпеливый взгляд внимательно осмотрел знакомое лицо: «Твой сын». Она была к нему добра, а он? Не подумал, что дома ее саму ждет главный для нее трех с половиной летний малыш:
– Нинуля, я хотел тебя просить, Борис по заданию Тишки за гармонями в Шую едет, ты могла бы поехать с ним, у меня неподалеку дело есть, а меня не пускают, да и дело-то женское.
— Это нужно Тимофееву, Тихонову или тебе? – она внезапно вспыхнула.
— Видишь ли, это нужно человеку, спасшему мне жизнь, это нужно мне, Нина. А о Саньке не тревожься, Настя его пригреет у себя, это всего на пару дней.
– Когда выезжать? – скорая и легкая, Нина даже привстала – он все-таки подумал: через минуту готова была нестись на помощь первой просьбе своего вокального героя.

Она дышала сценой, а людей, работавших на ней, почитала за близких, потому что родилась почти на ней 22 июля 1919-го «в глуши», в обители модерна и золотых огней приволжском городе Саратове в семье идейных хоровых мастеров Антонины и Константина Поставничевых. Распустилась и запела с самыми жаворонками. Юной настойчивой девушкой захватила предконсерваторские пенаты в Мерзляковском у Никитских, чтобы в тридцать седьмом голосистым «софитом» осветить великую сцену на Театральном проезде, 1. После вокальной карьеры на «Малых» подмостках, лишь в тридцать девятом приказом Наркома Внутренних дел был создан ансамбль песни и пляски Центрального клуба НКВД, солнечной невестой исполнила свою эпиталаму в новом «взрослом» амплуа. А после воцарилась в песенном цехе одна до благословенного дня, когда в сороковом в него был доставлен с оперных «планшетов» на службу в ряды Вооруженных сил СССР король ее сцены Ваня Шмелев.

С ним вместе на площадках в Ленинграде, Ржеве, Гжатске, Киеве, на Брянщине, под Вязьмой и Новороссийском изучала географию «раненой» родины. С ним вместе под его шинелькой, одолевая бесконечные рокады, делила тепло из его закопченной баклажки. С ним вместе, сплетая бессмертный вокальный узор, пела любовь по фронтам и радиоволнам страны. Ради дуэтного альянса, верная дружбе своей, отправилась выполнить Ванину просьбу в Ивановский край, где ждал их с Борисом готовый музыкальный «реквизит». И вот, оставив в Шуе наедине с высокими мастерами любимых инструментов коллегу-баяниста, прибыла в страну жар-птиц и диковинных цветов.

Стоя в палисаднике, оглянулась по сторонам и замерла: текучее солнце разливало на пронзительном небе лучи, очерчивая тонкие проточины берез, сквозь высокие ветви с нахлобученными на них гнездами вокальных пилотов просвечивал грациозный шатер точеной звонницы. Свежий «ветрец» трепал пряди деревьев, склонившихся над окнами калиновых кустов, ее темных шелковистых волос. Подставившись свету, Нина попыталась понять, что же ее так ошеломило в этом маленьком «заглушном» поселении. Здесь не мелькали маетные интенданты, не грохотали о стальные магистрали сношенные диски колес, не висели призывные плакаты на перекрещенных газетными полосками стеклах. Здесь просто не было войны. И тут ее захлестнуло бесконечное безудержное счастье и благодарность к Ване за неожиданный шанс. И познание истины озарило лицо сладковатой улыбкой. Как вдруг мысли прервались легким шорохом калитки. На пороге завесеннилась первой юной красотой синеглазая девушка с колосящейся на плече цвета спелого поля косой и, удивленно вскинув солнечную нитку бровей, – нечасто она встречала таких изящных дам – невольно загляделась на гостью.

– Я полагаю, вы Маша, мне ваш адрес подсказали в сельсовете, – пропела дама необыкновенно притягательным тембром.
– Маша, да, а… что случилось? – молодая хозяйка оторопело прошептала в ответ, затрепетав золотыми ресницами.
– Машенька, я Нина Константиновна, у меня к вам есть одно поручение.

Девушка вздрогнула, словно что-то почувствовала, и распахнула дверь перед чудесной незнакомкой. Свет светила проник в крошечную комнатку, побежал по цветастым занавескам, пенистым гераням в горшках, по крытому вязаной скатеркой столу, по бесчисленным баночкам с красными и черными лаками, карандашам, по разных калибров беличьим кисточкам, листам картона, кускам хрустящей пемзы. Вошедшая с интересом оглядела нехитрое настольное богатство и вдруг покачнулась. Щедро струящийся из печи хлебный квасной дух закружил горожанку, и, запрокинув кудрявую голову, она воскликнула: «Как хорошо!» А восхищенная девушка, рассматривая необыкновенную гостью, все ждала. Тут Нина спохватилась – нужны ее слова:
– Машенька, пока я ехала сюда, все фантазировала, как мне начать этот разговор, помоги, хорошая, я ведь и сама здесь по поручению, так уж получилось, что эта роль на меня выпала, – сказала и увидела фотографию юноши с гармонью в руках. Его тихие наполненные светом глаза мечтательно «разглядывали» двух прелестных женщин, присевших за стол.
— Это Иван? – Нина, взяв карточку в руки, принялась изучать одухотворенное мужское лицо. – Очень поэтичный взгляд.
– Откуда вы, что с ним случилось? – девушка тревожно вскрикнула, пристально уставившись на собеседницу.
– Ну нет, все хорошо, – спохватившись, артистка прижала беспокойную головку к губам, целуя девичий встревоженный лоб. – Ну же, Маша, все хорошо, он жив, – ласковый голос окутал подругу, и безудержный плач заходившегося сомнения затопил золотую комнату в далеком северном поселке Палехе…

Марья, спорая ловкая искусница в палехской лаковой миниатюре, приглянулась вихрастому музыканту с самой первой их встречи, когда романтичный молодец с небольшой гармошкой в руках в составе шефского комсомольского отряда нагрянул в поселение с разудалым праздничным концертом в летнюю пору накануне Ивана Купалы. Там среди расписных картин да широколистных папоротников углядел он ее красу со светло-русой косой и застенчивой улыбкой, и не смог отвести глаз. А она, зарумянившись, вспыхнула голубыми искрами и засмеялась в ответ: «Грустная у тебя гармонь, парень. Хочешь, помогу расписать, чтобы повеселела, а то как же ты с такой несмеяной выступаешь?»

«Палех — село-академия народная», – такие слова словно увертюру к преданию подарил селу хранитель христианских древностей Московского публичного музея Георгий Филимонов. Лежащий в стороне от торговых путей в окружении лесов на берегах речки Палешки городок начал свой маршрут по знаменитой лаковой росписи с иконописи, бытовавшей здесь еще в XVII веке. Полюбившиеся прихожанами людницы с особенной тонкостью письма, деликатностью палитры, мягкими текучими изгибами, светлыми ликами в золотых одеждах сделались прообразами божественной благодати в одном из самых узнаваемых художественных промыслов русского народа. Живописные шедевры продолжили свой род в послереволюционной державе кистями Ивана Голикова, Ивана Маркичева, Ивана Вакурова, Ивана Баканова и Ивана Зубкова в так называемом палехском стиле, где каждый из мастеров применял близкий сердцу иконописный мазок, одевая во множество оттенков новое искусство в местной «Артели древней живописи», собранной при меценатстве профессора Анатолия Бакушинского и литератора Алексея Горького в 1924 году. В них светились традиции Новгородчины, Строгановской школы, фрагменты фресок Спаса на Нередице, творения Андрея Рублева, фряжского письма, костромской и ростовской техник. Особенности этих стилей замечательно заиграли в отражениях ландшафтов и архитектуры, в то время как образы животных и людей грациозно изогнули пластику, перенесенную из «красного угла» на шкатулки и открытки в поисках новых сюжетов для XX столетия.

Творческая община брала заказы на чайницы, пудреницы и ларцы, с бисерным изяществом прописанные на лакированных заготовках из картонного папье-маше, заквашенных по старинным потайным рецептам на яйцах, уксусе и сыровце природными минеральными красками. Первыми имевшими успех «этюдами» оказались «тройки», «сражения», «идиллии» и «парочки», увлекавшие созерцателя золотистой на черном фоне орнаментикой, украшавшей сюжеты, исполненные в ставшем нетленной классикой магическом червонном колоре. В изображениях советского быта звучали ноты иконных «мелодий» – библейских гор и «лещадок», ветвей диковинных деревьев, причудливых строительных изысков. С присущим стилю простодушием художники военных лет уподобляли воинов советской Родины былинным витязям, а их врагов – чертям и василискам из сценария «Страшного суда». Полыхающее узорами пламя, вьющаяся смарагдовыми перьями листва с тонко прорисованными элементами наделяли изделия нарядами басенных и сказочных преданий.

Иван Голиков. «Аллегорическое представление III Интернационала», 1927 г. Палехская миниатюра.

В старательном искусстве палехской нюансировки трудились молодые девушки, сменившие ушедших на фронты Отечества мастеров, словно по старинке за шитьем склонившиеся нынче над красками да шкатулками в нескончаемой творческой игре: в какое платье приодеть, да какой цветок вложить красавице в ладонь. С ними вместе в поисках своей жар-птицы рисовала образы и юная Мария, выпускница местного ПХУ имени товарища Горького. Сбылась вешняя мечта: раннесентябрьским багрянцевым днем на говорливой гармони молодого музыканта из-под ее кистей зарделась и взлетела ввысь розоперстая крылатая удача.

И показалось, что так они и будут вместе, Иван да Марья, черноголовый чувственный паренек и светлая длинноволосая дивчина, гармонист и рисовальщица и с ними жаркая трехрядная гармонь.

Исполняется впервые! «Гармонист идет по улице». Поет Иван Шмелев.

– Так подумать, ничего особенного в нем и нет, глаз стеснительный и слова непонятные говорит, а как подружку свою в руки взял, меха развел, весь так и подался за ней, так я и загляделась. А что говорить, что меня тут задор взял, смогу ли я его от нее увлечь? – в поступи весенней ночи Маша доверчиво прильнула к певице:
 – И увлекла, он был податливый и ласковый, и все глядел куда-то, словно и не здесь вовсе. Жил в Шуе, а сюда накатывал на выходной то на попутке, а то и на кобылке Сивуше. Иван-царевич на Сивке Бурке. Односельчане нас прозвали Иваном да Марьей, цветок у нас такой растет.

Когда на дачах пьют вечерний чай,
Туман вздувает паруса комарьи,
И ночь, гитарой брякнув невзначай,
Молочной мглой стоит в иван-да-марье.
                                         Борис Пастернак

– Ну что же ты плачешь, милая? Что с вами стряслось? Иван Дмитриевич говорил, ты сама приказала царевичу больше тебе не писать, – Нина, любуясь, причесывала распущенный до земли спелый колос. – Какая краса, я такой и не видела никогда. Ну же, моя хорошая, скажи, тебе легче станет.
– Мы летом думали свадьбу сыграть, а тут война, Ваня мне ни словечка не молвил, когда в военкомат подался, только проститься и заскочил на часок, а сам ушел на войну с любой подругой своей, – девушка плотнее сжала дрожащие от всхлипываний губы.
– Ну он же писал тебе, – Нина улыбнулась горячим ревнивым словам.
– Писал, что медаль получил. Я очень счастлива была, собралась в город съездить, родителей его отыскать, про медаль сказать, да за одним и познакомиться надумала, такая причина стала. Я прежде их не видала еще. Приехала, вызнала на гармошечной фабрике, где живут, да к вечеру и пришла. В дверь стукнула, а как калитка отворилась, то… – Маша вдруг осеклась, и горькие капли горя скоро покатились по щекам.
– Ну будет, – гостья прижала золотую головку к себе. – Доскажешь после.
– Нет, только сейчас. Я не сумею после, – решившись на что-то, девушка сглотнула терпкий клейкий комок. – Дверь открыл его папаня, понимаете, им оказался… мой родной отец. Как? Да! Выходит, так, что Ваня – мой брат!

В посполитом численнике 7-й июльский день Иванов – Ивана травника, Купалы и Крестителя Господня Иоанна, соединившего крещение с языческой костромой, – воспеваемый праздник «открытия» земли и неба, хваления народом солнца и воды. В день этот знахари шли в чащи за целебными кореньями, а крестьяне ограждали порог родного дома от нежити и зла. И в глубокой скрытной тишине, вспыхивая всеми силами единственных сумерек, распускался хранитель огромных богатств земли русской, потаенный сказочный герой преданий изумруднолистный папоротник. Чудотворные наделенные душой купальские огни зажигались от него огромными небесными кострами, сквозь которые в молитвах к духу леса об избавлениях от суетного и наносного плясали юноши и девушки. Ближе к зорьке зачиналось купание в реке. На восходе умывались водоплясы животворной росой и собирали в букеты сине-желтую Иван-траву, символ стихии огня и воды, плели из них венки и предавали их реке на милость волн, освещая серебряную гладь хороводами лучин, символов старинных ритуальных легенд.

«Тропки-дорожки». Музыка Василия Соловьева-Седого, текст Алексея Фатьянова, поет Иван Шмелев (первое исполнение). 

На берегах огромной звездной Ра (нынешней Волги. – Прим. автора), невероятной красоты царица ночи Купальница призывала к себе юного бога огня Сварожича Семаргла. Златокудрый, сильный и смелый, хранитель славянской Руси, греющий небеса и землю, не устоял перед красой самой прекрасной из Богинь, спустился к ней по лунной тропе в таинство темной ночи. И в нужный срок, в день высокого солнцестояния Купальница явила на свет двух златокудрых близнецов: дочь Кострому и сына Купалу. Днем ласкаемые ясными лучами Бога-отца, ночью разнеженные чарами матери-Купальницы брат и сестра укрывались одним счастьем, разделяя горести, слезы и смех. И не было на свете других таких верных друг другу сердец. И каждое утро, лишь только алый восток заполонял горизонт, покидая детей, мать остерегала их от дивных напевов коварной Сирин. Но в день Купалы прилетела птица смерти к реке Ра и залилась пленительными трелями. Забыв запреты, юные Купала и Кострома заслушались и не приметили на небе черного облака. Так владыка тьмы свирепый Чернобог повелел гусям-лебедям доставить мальчика в царство Нави…

Прошли годы, распустилась ранним всполохом нежная Кострома, стали ублажать ее статные молодцы, да только не по нраву ей никто, ведь вероломная Сирин, роняя золото перьев девушке в ладонь, напевала ей о том, что скоро сменит она небесный Лелев венок на увядшие цветы Смерти. Тогда сплела венок из перьев Сирин Кострома, но подхватил его рок на крылья ветра и унес к реке. И пошла она по берегу искать упорхнувший венец и увидела на волнах белоснежную ладью, а на ней пригожего золотовласого витязя. Поднял прекрасный молодец венок и поднес его девице. И осветилась их встреча началом большой и трагичной любви. Вот уже в субботу они обручились, в воскресение обвенчались. И сели под лазоревым кустом и сорвали красный папоротниковый цвет. И тут муж вспомнил жене, как отсюда много лет назад унесли его в логово Чернобога коварные черные лебеди.

Повалилась Кострома на землю и с ужасом ответила, что она его кровная сестра. И задумали сестра-жена с братом-мужем утопить беду в реке. Поднял любимую на руки Купала и понес к холодным волнам, «плачет, рыдает, тонет сам, и сестра утопает… Где тонул Купала, гребни вздымались, где Кострома – травы развивались».

А с зорькой раннею река отхлынула, и на песке лежали двое влюбленных – брат и сестра. И молвила река: «Не могу принять я их к себе на постой!» И вырос на том месте цветок-трава Купала-да-Кострома. Брат в отца Семаргла – свет и солнце – желтый лепесток, сестра как мать темна и прохладна – фиолетовый прицветник. На православной Руси в честь Иоанна Предтечи Купалу прозвали Богом летнего солнца Иваном, а бедную жену его Кострому в торжество Богородицы Марией. Так появился на земле цветок любви и верности иван-да-марья.

Маша глядела расплавленной синевой в глаза новой подруги, пытаясь уловить в них понимание и оправдание:
– Как я теперь Ване расскажу обо всем? Это же позор. А я еще больше тоскую об нем. Не жить мне теперь…

Созданная правительством после Октябрьской революции Иваново-Вознесенская губерния, в составе которой бытовал очаг текстильной промышленности городок Шуя, в основном симпатизировала установившейся власти большевиков. Население в городке славилось грамотностью и достатком. А чтобы поклониться Шуйско-Смоленской чудотворной иконе Богоматери, в поселение со всей России-матушки текли паломники. Так под одной звездой сошлись расцветающая индустрия, имевшая заслуги перед «новичками», и духовные богатства православных наследий.
В эту пору начался крестовый поход по «раскулачиванию» храмовых и монастырских хозяйств под щитом «соборования» средств для погибавших жителей Поволжья. Не смотря на симпатии к коммунистам, рабочие и крестьянство приняло протестную настроенность, потому как незадолго до событий проявилось противление властям духовенства в лице «владыки» Воскресенского собора отца Павла Светозарова. Имевший большой авторитет у паствы поп уведомил власти в поддержке идеи частичного изъятия «добра на пользу голодающих». Однако комиссия, посетившая собор для описания «реквизита», была встречена духовенством со значительной неприязнью. Через неделю в храмах всполошились волнения, опираясь на них, клир решил не выдавать имущество, но собрать продукты. Тогда же родилась мысль дать отпор при попытке насильственной конфискации. Ходатайство о замене изъятия определенным выкупом осталось без ответа.

Ранней-ранью 13 марта восторженный мастер гармонных дел Василек привычным маршрутом отправился в кафедральный собор справлять на клирос утреннюю литургию. Ясный свет солнца окрасил медное восьмиглавие, высившееся на «лебяжьих шеях», бесцеремонно брызнув в небесные глаза. Зажмурившись, Василий посмотрел на храм и улыбнулся – он любил эти утра мира, любил не потому, что почитал религию за первую власть, они причащали к главному его божеству, музыке.

Собор Воскресения Христова в Шуе сегодня. 

Только лишь ему случилось забраться на хоры, как двери дома Господня накрыла тьма, пущенная красными зорями – в храм вступили крушители «старого» мира, предписав взбешенным богомольцам покинуть приход. В ответ Светозаров заявил, что выгонять детей Божьих из «святынь» не имеет высоких прав и повлиять на враждебные атаки не имеет полномочий, после чего от души избитым «комиссарам» пришлось оставить собор. По уходу комиссии «владыка» отслужил молебен, благословив устроивших драку в «святынях» прихожан. Мужской состав певчих, среди которых веселый охотливый Василек, остался стоять за Воскресенскую обитель. В первый раз герой ощутил, как прежде казавшиеся ему бездушными предметы, оживают знамением надежды для взволнованных людей, боровшихся за Символ веры. Забежав на час к жене и крохотной дочурке, он тут же возвратился к дежурившим, сообщившим о том, что начальник милицейского гарнизона под страхом трибунала запретил любые собрания и саботаж.

По городку с подачи раскалявшего дух духовенства среди рабочих забродили слухи о непристойном поведении «посольства», будто бы в хмельном пребывании топтавшего алтарь. 15 марта с литургии прихожане собрались на площади. Вскоре туда прибыл конный отряд милиции и начал мирно предлагать горожанам уйти, на что те возразили кольями и камнями. Воздух кругом заполнялся погромными лозунгами, под идеей которых команда из 50 человек направилась крушить военкомат. Высланные в помощь красноармейцы были избиты. По приказу начальника шуйского гарнизона Тюленева стрелковая полурота 146-го полка в боевой готовности выдвинулась на собор. Вход им заградили разъяренные защитники храма. Чуть более половины солдат были обезоружены, из захваченных винтовок по ним была открыта стрельба. Не смотря на нее, красноармейцы ушли, не выпустив в людей ни одного патрона. В это время по приказу попа Павла со стошестиметровой колокольни прозвонил тревожный благовест, воззвавший крестьян на баррикады. Рабочие Тезинской и Шахомской мануфактур и Шестого завода закончили работы и направились к собору. Туда же к площади властями были стянуты пулеметы. Дав несколько выстрелов по колокольне, артиллеристы, стреляя поверх протестующих, пытались пробиваться из толпы, подвергаясь избиванием поленьями, летевшими со стороны черносотенцев. В это время по ним был дан ответный огонь. Через пять минут страна осиротела на несколько душ. Многие получили раны, в районе ввелось военное положение.
Отец прихода пастырь Божий священник Павел Светозаров во время катастрофы «был дома, смотрел в окно, выходящее на площадь, сильно нервничал». Православный историк игумен Савватий писал: «Когда его спросили, почему он не принял участия в событиях 15 марта, он ответил, что его появление могло быть истолковано как агитация».

«Как же так случилось?» – думалось молодому певчему, когда его, подстреленного, словно серого рябинника хулиганьем из рогатки, везли на телеге в ивановскую больницу. С этого момента он больше не верил ни в знамения, ни в справедливость, ни в страну Советов, ни в высокую духовную власть. Из-за пустых серебряных окладов погибли люди, атеисты, верующие, живые, теплые, чувствующие, столкнулись, уничтожая друг друга. Василька крутило от мысли, что люди эти никому не были нужны, ни возвышающей себя новыми идеалами власти, ни той, что шла от самой веры. Это была просто власть, а чья она, не имело никакого значения. Он больше не хотел «богослужить» на клиросе, передумал вступать в комсомол. Ему только нужно поправиться и вернуться к голубоглазой незабудке Наташе, их полугодовалой ромашке Машутке, да верным гармоням, ждавшим его в мастерской – старой дедовой сараюшке, расписанной райскими красными птицами…

Размышляя так, он не предполагал, что жену его, заводную смешливую работницу с Шахомских цехов в тот самый момент, когда он воздавал свою кровь за религию и веру, забрали двое с краснозвездными нашивками на рукавах, и больше ее никто никогда не увидел. Сам Василек, исхворавшись, пережив тяжелейшую лихорадку, отощавший и помрачневший, вернулся домой из Иваново-Воскресенска и узнал, что дочь его увезла женина тетка в непонятном направлении. Ромашку свою он искал в знакомых и незнакомых краях, но старая женщина, опасаясь расправ, скрывала историю рождения девочки, пока не пришел ее вешний день. А в сороковом, лишь Маше случилось восемнадцать, на смертной постели вдруг открылась и подарила ей сокровенный дар – фотографию ясного улыбчивого гармониста.

– Я его узнала сразу, наверное, потому что выучила каждую его линию, так хотела нарисовать. Потом на стене, когда зашла, у него такую же карточку увидела. Сколько я мечтала, как разыщу его, как расскажу, что кто такая, как сумею заручить его любовь, не торопилась, боялась прогадать, понравиться хотела. Ради встречи этой старалась больше работать, чтобы после расписывать его гармони. А встретила совсем случайно, и ничего сказать не смогла, и не знаю, как теперь быть, – Маша доверчиво жалась к необычной гостье, давая волю всем рвавшимся из-под запрета за годы сиротства слезам.
– Ах, Машенька! – Нина вдруг засмеялась глубоким мелодичным меццо-сопрано. – Ты такая умная девушка, а жизнь свою словно на ромашке гадаешь. Ну же, красавица моя синеокая. В кого ты такая вся светлая? В маму, говоришь?

«Ромашка». Музыка Бориса Мокроусова, текст Льва Кондырева, поет Нина Поставничева.

Потом вдруг серьезно посмотрела на нее густыми шоколадными глазами и продолжила:
– Мне как-то попадалась ученая книжка, там была описана история семьи, где у голубоглазых родителей был кареглазый сын. А потом оказалось, что таких историй не бывает, сын им вовсе и не сыном оказался. Мне Иван Дмитриевич говорил, что Ваня твой ему глазами приглянулся, такими же, как у него самого, а глаза у Ивана такие же, как у меня, темно-карие.
– Такими как у вас, – девушка с надеждой встрепенулась.
– Милая моя девочка, мы вчера с Борисом были в семье твоего отца. Гармони забирали для нашего ансамбля. Думаю, тебе нужно с ним обязательно познакомиться, он у тебя чудесный добрый человек, много рассказывал о себе интересного, о том, как его по ходатайству Политуправления вместо костылей и лыж, которые выпускала фабрика, обязали выпускать гармони для фронта, потому что гармонь – секретное оружие русских. И это действительно так, воевать гармонью – большое искусство, и им владеет твой замечательный Ваня, а твой отец рассказывал, что люди несут ему их в починку, и он рад, потому что люди думают о песнях, пусть хоть чуточку, но отвлекаясь от войны, не каждому дано творить чудеса, тебе дано, потому что ты тоже можешь делаешь прекрасное, когда оставляешь свои росписи и на гармонях тоже. А сколько вы можете сделать семейных гармоней вместе с отцом твоим и его приемным сыном Ваней, которым он очень гордится, потому что сам обучил его своему мастерству, что очень счастлив этим, только вот одна у него грусть в жизни, так он сам рассказывал, что не довелось ему приобщить к этому умению дочку, с которой он растерялся еще в ее младенчестве, да так ее и не нашел.

Ветерок с любопытством просился в раскрытые мартовские форточки, ситец колыхался им в такт, синие сумерки обволокли двух спящих молодых героинь. Завтра их ждут признания и встречи, а сегодня ночь сомкнула пережившие слезы веки, наложила затвор на затихшие губы, прошептавшие в ночи признания о тех далеких, кто воевал на рубежах отечества, тех, кто охранял рубежи их любящих женских сердец…

День Победы, какой же он желанный! Шмелев наслаждался подписью на «здании имперского собрания», вдохновенно намалеванной им краской, одолженной у приятеля-военкора, брата его друга Вальки Макарова.

Маэстро только утром прилетел петь концерт «Победителей», а журналисты, всю войну протопав по передовой, сюда вошли чуть раньше 32-го гвардейского. Марк Редькин, так звали героя, словно подлинный чичероне, водил певца, по улицам ставшего мгновенно знакомым чужого города:
– Шмель, как мой Лодочник, есть новости от Вальки?
– Валька вернулся в Москву прямо с морских берегов, обвесил фотографиями стены, твоими тоже, и начал композиторстовать. Тебя где леший носил все эти дни?
– Ездил по госпиталям, только из Даугавпилса, представляешь, на кого наткнулся? На паренька со скрипкой с фотографии Яхи Халипа «Ноктюрн 43-го», помнишь такую? Хорош улов: две медали «За боевые заслуги», «За оборону Сталинграда», «Севастополя». Недавно получил ранение под Кенигсбергом, а сейчас в Даугавпилсе лечится вместе со скрипкой, они ни на минуту-таки не расстаются, играют раненым, там и судьбу свою встретили. Его услышал директор музучилища, вот позвал Виктора к себе. Да и простились мы с Мирошниковым на высокой, что говорят, скрипичной, ноте. Помнишь гармониста, который сидел чуть поодаль, он в первую публикацию не вошел? Витя получил от него письмо, жив-здоров его товарищ, так что, развлек я тебя хорошими новостями, – улыбчивым прищуром оглядел певца фотокор. – Сегодня здесь поешь?

Виктор Мирошников — скрипичный преподаватель.

Вдвоем они дошли до Бранденбургских ворот, возле которых исполняли чудеса эквилибра сердитые на суету возле концертной площадки регулировщицы – на ней уже наигрывали плясовую какие-то бойцы.
– Пою. Придешь?
– Только на самое начало, Вань, мне нужно идти на один очень важный инструктаж перед очень важной съемкой, может, однажды расскажу, пока не могу, – военкор, абсолютная реприза своего кузена-композитора, с видом вселенского крамольника подмигнул певцу.

Через два дня 9 мая 1945 года в ранний победный час советский фотожурналист Марк Редькин передаст специальному военкору Цезарю Солодарю для отправки в Москву свой самый знаменитый «аттестат» – «Подписание Акта о безоговорочной капитуляции германских вооруженных сил».

Генерал-фельдмаршал Кейтель (Wilhelm Keitel) подписывает Акт о безоговорочной капитуляции Германии. Берлин, Германия. 08.05.1945 г. Фото Марка Редькина.

В первом часу ночи 2 мая радиостанциями 1-го Белорусского было получено сообщение на русском языке: «Просим прекратить огонь. Высылаем парламентеров на Потсдамский мост». Прибывший в назначенное место офицер от имени командующего обороной Берлина генерала Вейдлинга сообщил о готовности прекратить сопротивление. В 6 часов утра генерал артиллерии Вейдлинг в сопровождении других немецких генералов перешел линию фронта и сдался в плен. Через час, находясь в штабе 8-й гвардейской армии, он написал приказ о капитуляции.
2 мая в 10 часов утра все вдруг затихло, прекратился огонь. И все поняли, что что-то произошло. Мы увидели белые простыни, которые выбросили в Рейхстаге, здании Канцелярии и Королевской оперы и подвалов, которые еще не были взяты. Оттуда повалили целые колонны. Впереди нас проходила колонна, где были генералы, полковники, потом за ними солдаты. Шли, наверно, часа три, — Александр Бессараб, участник Берлинской битвы и взятия Рейхстага.
Остатки немецких частей были уничтожены, либо пленены. Война, продолжавшаяся 1418 дней и ночей, подошла к концу.
Сегодня, 7 мая, под первыми мирными звездами собирался концерт. На великой радости в свете победного солнца импровизировались стихийные спевки воинов-красноармейцев. Ваня и Марк рассматривали их, поющих под гармоники извечную «Катюшу»: «Уходит время танков и автоматов, и боевых Катюш тоже, а гармонь, как была, так и останется с человеком навсегда, такой же ветеран и победитель!» Как вдруг их мысли оборвал счастливый крик:
– Сынок! Миша! – решительно раздвигая бойцов, к настилу продвигался офицер лет сорока, протягивая руки к мальчику с аккордеоном. Бойцы, с удивлением взирая на приключившееся, охотно расступились, давая путь идущему.

В сорок первом московскому школьнику Мише Степнову пришел возраст крыш и голубей, юные тринадцать. Но двадцать второе июня отменило голубей, оставив крыши. В июле отец Василий был призван на фронт, и единственный сын принял дом на себя. Жилось солдатской семье Степновых обычной военной судьбой: работа по дому, учеба, завод, охрана домов от зажигалок, по выходным одна великая отрада – игра на клавишном баяне в клубе после вахт. Под осень в дом явилось черное известие. Подорванная горем и болезнью мать отправила сына до дяди в село. Попавший в центр боевых дел, голодный, напуганный и злой мальчик был вырыт из траншеи ротой авиаразведчиков. Узнав о безрадостной судьбе, бойцы решились оставить паренька при себе. Так на войне он стал сыном 637-го авиационного полка: пел под аккордеон, помогал в делах, встречал журналиста Катаева. Шаг за шагом, бой за боем дошел до Берлина. И, увидев приготовленную к концерту площадку, спешно вскочил на нее и распустил меха своей речистой над Первым белорусским и Первым украинским, как услышал голос из трагичного сорок первого:

Обыкновенный клавишный баян в умелых русских руках, играет Миша Степнов. Фото из музея боевой славы 28-й школы, город Липецк.

– Миша! Сынок! Сынок, как же ты тут оказался, родной! – горячая отцовская слеза обмочила гимнастерку юного воина. Первая радость победы осчастливила бойцов, случилось чудо встречи разлученных войною людей, лучом которой по завету 220-го приказа, стал обыкновенный клавишный баян в умелых русских руках…

В заполнившую эфир сливовым цветом ночь, когда безмерный майский свод заструил лучи по головам восторженных вояк, певец, непривычно надев гимнастерку, вышел к бойцам. И тысячи преданных лиц засмотрелись на чье-то одно. Повинуясь вечному жесту артиста, Иван опустил ладони на область груди и услышал громкий радостный стук… Огромное бесконтрольное счастье захлестнуло его: спускаясь к ним, он больше не станет гадать: «Кто это будет, кто же из них?» И это, сегодня он осознал, вернулся мир!

Заиграл аккомпанемент, мастер запел, легко поднимая прежде тяжелую голову. И взгляд усталых военных глаз зачерпнул тепло из знакомых черт милого сердцу артиллериста:
– Ваня, друг родимый! Ты жив?!

Как всегда, они гуляли послеконцертным вечером, вспоминая о походах и рокадах, а перед утренним рейсом в Москву Иван-певец вдруг круто одернул Ивана-бойца:
– Рассказывай! Чего ты всю ночь колобродишь? Давно же мне уже о Маше хочешь рассказать.
– Иван Дмитриевич, да не блонжусь я, я маюсь, как бы к вам подступиться, да вот не решаюсь никак. Машенька мне написала через три месяца после нашей с вами встречи, о том, что познакомилась с моим батей, что они теперь одна семья и ждут меня быстрей домой. А еще я хотел просить вас не побрезговать до нас в Шую справить нашу свадьбу, дорогой наш артист.

Седьмого июля сорок седьмого года ночь накануне Ивана Купалы в небольшом художественном поселении Ивановской области провожала свою самую прекрасную суженую. Разгоряченные венки мерцающими светлячками уплывали вниз по речке Палешке, дальше и быстрее всех венец невесты с голубыми как небо глазами, золотистой, как колос пшеницы, косой. Уходила ее вольница, прощалась навсегда. Тихая дроличья песня лилась над водами. Как вдруг, словно голос вечных трубадуров, над хоромами и хатками, над тропками-дорожками, над девичьим невинным хороводом раздались звуки музыки:
– Трай-ла-ла! – и смешливые сильные молодцы, подхватив на руки трепетную красавицу, понесли ее на скорую мохноногую тройку, на которой ждали их элегантная женщина с букетиком лилово-охряного марьянника, два веселых чернобровых Ивана, да шуйская, расписанная жаркими птицами, русская трехрядная гармонь…

«Трехрядка». Музыка Евгения Жарковского, текст Якова Шведова, поет Иван Шмелев.

«Нерльский вальс». Музыка Бориса Тихонова, исполняет оркестр народных инструментов, соло на баяне автора, посвящен актрисе Марии Ермоловой. В этом своем важном произведении он пронзительно обращается к теме родных мест в Тверской области (на тот момент Калининской), которых никогда не оставлял. «Этот вальс меня просто поразил. Это вальс — размышление, вальс — воспоминание. В нем я слышу удивительные по красоте мелодии и ясно вижу, как его можно танцевать на пуантах», — так отзывалась о нем жена баяниста, артистка балета, Людмила Тихонова.

Краснодар — Москва, март — апрель 2022 г.