Посвящается 75-летию Великой Победы

Ялта пятидесятых… Город-мечта, город-солнце, самый привлекательный город в Союзе в заливистый летний день. Приехавшие сюда люди отдыхают от усталых будней, от безумно напряженных эпизодов реконструкции страны, от таких громких, больных для каждого сердца лет войны. Да, конечно, она уже закончена: не идут битвы, нет изнуряющего голода, страха потерь. Но тяжесть воспоминаний стереть ведь не так просто, а жизнь-то зовет. И всем без исключения хочется чего-то светлого, чего-то особенного, хотя бы мирного и, может, чуть-чуть беззаботного. Поэтому она так нужна, эта Ялта пятидесятых.

Ялта пятидесятых… Брызжет солнце на камни набережной, на волны такого голубого сегодня моря, на вальяжных туристов, приехавших пригреться к его берегам.
На круглой разогретой до печных температур гальке расположилась семья: такой сильный маститый большой отец, две девчонки, одна из них еще совсем «ручная», вторая задиристая непоседа, в глазенках – вызов. Тут же угловатый насупившийся на яркий свет мальчишка, который только и ждет заветного момента продолжить движение, его тяготит застывшая поза. С ними изящная тонкая красавица мама, сама словно старшая сестренка своим дочкам, таким живым и свежим цветком она выглядит. Балетные ноги в легких туфельках свободно вытянуты, на них уютно расположилась малая. Небрежно брошена дамская шляпка к худеньким лодыжкам сына. У прелестной женщины по хрупким плечам вьются волосы, лицо наполнено радостной улыбкой, нежная тонкая рука обнимает любимого мужчину, прижавшегося к ней. Еще две минуты вынужденного позирования в фотоаппарат и… Вот оно – старт в волны.

Счастливая семья в Ялте. 
Брат с сестрой летят, сбивая и обжигая ноги о горбатую гальку, беспощадно впивающуюся им в детскую, но в такие вдохновенные минуты восторга такую неразборчивую кожу. Забрасываются в заветные радужные, выкрашенные солнцем воды, возмущая встречные вихри потока. Какое это неистощимое счастье – плескаться до деревянных губ и выдающих железную дробь зубов. Они ныряют, кувыркаются, выискивают в детских глубинах какие-то свои морские миры. Цепляют глупых медуз, пропускают их между пальчиками, рассматривают мелкие стайки ускользающих блестящих рыбок, если очень повезет, то даже подлавливают шустрых «хватучих» крабиков. Мама несколько тревожно поглядывает на часы, потом на воду, сколько еще ее неуемные детишки будут хлебать соленые и, как кажется любой маме, холодные волны? Пока их не выдворишь из них, сами точно не выйдут нипочем.
Тем более наступает зрелище и поважнее рыбок. Хочешь увидеть кита? Они, конечно, хотят, да и все хотят, еще бы, на эту роль претендует особенная личность. Да, это встает распаренный жарким днем отец. Значительно, неторопливо так подходит к кромке воды, для начала отважно окунается, а потом легкими саженками отплывает от причала. Он такой большой, что безбрежное море беспомощно выходит из берегов. Тут уж переворачивается на широкую спину, при этом оглушительно фыркает, совершенно артистически выпуская в воздух огромный фонтан. Все умирают со смеху. И синюшные ребятишки в воде, и мама, из глаз которой уже текут солнечные слезы, да и весь отдыхающий люд рядом. Такое эффектное картинное зрелище представляют им совершенно бесплатно.
Но вот водные процедуры в семействе закончены, и дети со взрослыми идут на обед. Ресторан тут же на набережной, столики между колоннами расположились прямо на обдувающем ветерке. Белый с голубым парусиновый остроконечный верх, слегка удерживающий пылающее светило, спасает от полудня – дает прохладный приют. Нужно только пережить это жгучее время за столиком и милой домашней болтовней.

А что к столику? Конечно, все лучшее в отпуске: детям – шипучую водичку и самые лакомые на свете эклеры, легкие, как пух (такими они запомнятся потом мальчику, он будет их всю жизнь искать – напробуется всяких разных, но таких никогда и нигде не найдет), а взрослым – естественно, бархатистое новосветское шампанское. А еще побольше смеха, так это для всех. Официант несет чудной заказ и невольно улыбается, приглядываясь ко всем пятерым. Они пятеро друг с другом, вместе и счастливы, вот так вот запросто.

Плюшевые волки,
Зайцы, погремушки.
Детям дарят с елки
Детские игрушки.

И, состарясь, дети
До смерти без толку
Все на белом свете
Ищут эту елку.
         Константин Симонов

В зале ненавязчиво под теплый ветер и шорох моря поет слова фокстрот:

Любовь, как песня, звучит в груди!
И так чудесно – все впереди,
Весной мы встретим много раз еще рассвет,
с тобою вместе нам совсем немного лет!

 «Любовь, как песня». Музыка Валентина Кручинина, текст Ольги Фадеевой, поет Иван Шмелев.

И пока детишки беззаботно раздувают пузыри в колючем лимонаде, пальцы женщины и мужчины чуть притаенно, но совсем нескрыто тянутся, находятся, сплетаются в один вечный узор, знакомые глаза делят взгляд друг друга. И в этот момент им больше ничего не нужно.

Прошло уже довольно много времени с тех пор, как этот мужчина в 1945 году сделал фондовую запись этих слов о прекрасном, но так это свежо для них и сегодня в этом летнем зале. Вот громко сказано, но как будто лишь вчера это чудо случилось с ними. С одним из самых известных военных и послевоенных певцов страны Иваном Шмелевым и его женой Настей. Его драгоценной Настеной, как всю свою, увы, совсем недолгую жизнь он ее ласково называл.

Настена.

Вот уже не первый раз приезжают они на ялтинские берега к отцу Анастасии – вице-адмиралу, бывшему командующему Черноморским флотом Александру Васильевичу Немитцу проводить межгастрольный отпуск. Иван Дмитриевич сейчас работает в Гастрольбюро СССР, и каждое его посещение не то что семьи, родины своей идет на вес золотой. И эти дни просто обязаны стать целым фестивалем общения с самыми-самыми, такими нужными его сердцу. Тем более что это особенный приезд для него. Но пока об этом еще не знают даже они.
Море, солнце, руки любимой и смех детей сегодня важны, как важны они и вчера, и завтра. Но сегодня есть одна новость, которая при любых обстоятельствах первая новость для него, такого обаятельного русского баритона. Эта новость – новая подруга, которая уже заждалась его в кабинете важного тестя. Она – совсем юная, только что доставленная из Москвы для работы с ней песня.
И вот уже с еле уловимым нетерпением он пожимает руку жены, чуть кивает ей большой царственной головой, слегка сожмурив карие теплые глаза. Она с усилием возвращается в реальность, откликается на его жест, одним легким движением гладит и поднимает детишек. И, захватив им еще дюжину чудесных эклеров, семья отправляется домой. Сейчас это самый важный маршрут, папин «путь к себе».

На адмиральском столе в темной, пахнущей кожей и большими делами, немного потертой папке уже вовсю изнемогают ноты и стихи. Подоспевший к ним мастер закрывает на сегодня все мирские радости, уединяясь в трудовой комнате, обставленной привычным «такелажем» – моделями бессмертных парусников и крейсеров, зелено-голубыми земными шарами и бесконечными картами бесконечной родины, и разворачивает свои карты – горящие тексты песни. Посерьезневший цепкий взгляд пробегает, опять пробегает, затем проходит теперь уже всем слушателям страны знакомые фразы. Но тогда это были только обычные, сырые, вовсе незвучащие еще знаки.

За окном пылит порошею,
Заметает санный путь…
Спой мне песенку хорошую,
Ничего в ней не забудь!

«Верный друг». Музыка Аркадия Островского, текст Якова Белинского, поет Иван Шмелев. 

Маэстро отстраняется от листков и глубоко за окно, за изумрудный силуэт Медведь-горы, за расстояния и годы направляет задумчивое лицо, поглощая и излучая при этом всю память прошлого ясными чуткими зеркалами души. Он, конечно, ничего не забудет…

Сороковой год. Всего только сороковой… Молодой абсолютный красавец, только что выпускник Московской консерватории по классу сольного пения у профессора Ксении Николаевны Дорлиак и уже год как за совершенно особенные вокальные данные зачисленный солист музыкального театра имени Немировича-Данченко, что-то сболтнув дирекции об острой необходимости побывать дома, держит путь на гастроли в Воронеж.
В тот самый Воронеж, в котором в 1912-м родился, начал петь с грудного возраста, подрос, продолжил петь. Пел дома и во дворах, доводя до изнеможения мужественных соседей, пел на учебе в семилетней школе, в хоре фабрично-заводского училища, в бригадах «синеблузников» на паровозоремонтном заводе, где слесарил в мастерских по семейным традициям. Да так запелся, что по распоряжению комсомольской организации был выдворен на учебу в музыкальный техникум. Вот именно там его и услышала примадонна Лондонской Королевской оперы Мария Михайловна Марра-Непомнящая, консультировавшая в техникуме последние свои дни. «Молодой человек, вам нужно непременно поспешить ехать в Москву, выдержите? – протянула она поставленными надсвязочными интонациями. – Вы, конечно, еще совсем зелены, но голос вам сделают, а остальное зависит только от вас, только от вас, да… и непременно к Ксении Николаевне в ученики, только к ней».
Нужно запомнить это, как Отче наш, только к ней. Но еще будет два года техникума, а после в заключительном зеленоглазом мае тридцать пятого по всему Воронежу были расклеены небольшого формата афиши о премьере «Севильского цирюльника». Газета «Коммуна», анонсируя спектакль, поместила заметку «Оперная постановка учащихся». Вот он, удачный финал старого и начало нового пути. Премьера «заполнила» зал, и до летних каникул почти ежедневно на сцене Молодого театра шли спектакли про авантюриста-брадобрея и без свободных мест. Все-таки везунчик он, Шмелев, какой благодарный старт. Да и критики отзывались благосклонно. «Спектакль в общем сделан ровно, добросовестно, – писала о преставлении пресса, – судя по постановке, можно сказать, что техникум ведет большую и серьезную работу по выращиванию музыкальных кадров».

Заметка из газеты «Коммуна».

Иван — Фигаро. 

А техникум уже сзади, спереди Москва, в нее, в столицу, по Чехову, за прекрасным будущим. Студент вуза, да чтоб его, этот вуз: учеба – каторга какая-то, для фортепьяно руки кривые, для сольфеджио голова трудная. Преподаватель, тот самый, к которому только и нужно было ехать, вынимает нутро. Пение, которое должно окрылять, превратилось в мученическую работу. Провинциальный неотшлифованный юноша, ну очень симпатичен, сценогеничен, голос красоты сказочной, но ни школы, ни опыта, ни знаний после пролетарского детства. Как же он все это перелопатил тогда? Стипендия скудная, родственников и друзей еще не нажил. Все-таки обманчив этот столичный быт. Пришлось выворачиваться. В 1937-м стал выступать в фойе кинотеатра Метрополь. В те времена перед прокатами было традиционно устраивать «буржуазные» концертики для публики. Иван подражательно брал напетые бисовочки Утесова, но только теперь с совершенно другой, его личной шмелевской интонацией, в которой каждое слово – история. Эта интонация сопроводит все его творчество потом, споет, как расскажет, поделится сюжетом для всех любимых слушателей.
Исполнял он известные «У самовара», «Подруженька», «Лимончики», а еще пьесы Александра Цфасмана, вот тогда еще точно не зная, что это будет самый обаятельный творческий союз в его судьбе. В стране отношение к джазу было неоднозначным. Вроде и не гоняли, да только бдили отечественные органы свободы – пролетарский писатель Максим Горький растерзал его в статье «О музыке толстых», а уж количество барахла, сказанного в адрес исполнителей, и вовсе было не посчитать. Однако джаз выжил, не сломался. Но его музыканты находились под вездесущим оком известного контролирующего аппарата.
Пел-то пел Ваня, да вот боялся неслабо, что самое меньшее, влетит ему за эти исполнения, когда Ксения Николаевна прознает про его сомнительную деятельность киношного развлекалы. Вот уж точно не думалось его педагогу, что лучший ее студент, самый перспективный теноровый баритон выпуска увлечется эстрадой. Да так судьбой вышло.

Непременный для баритона Онегин. 

Вот и сегодня он, вернувшийся в Воронеж уже знаменитостью, конечно, пока еще только местной, поставил в программу дорогие ему джаз-песни, хотелось поделиться своими впечатлениями от московской жизни с приятелями, сокурсниками, соседями, которых мучил в детстве на берегах своей юности. Как же он соскучился, а они? Примут ли, придут? На эти августовские берега такой благосклонной сегодня реки он вышел погулять перед концертом. Так тепло на дворе, прямо юг, небольшие красивые улочки с купеческими особнячками, расцвеченные кудрявыми наличничками, двухэтажные домики, разукрашенные псевдорусской лепниной.
Какой дорогой город, уютный после столицы, совсем родной… Сентиментальные ноты завладели героем: на проспекте Революции, на стене его бывшей обители – его музыкального техникума – афиша. Первая его персональная афиша в начальной школе музыкального пути. На ней совершенно определенными буквами значилось, что в Первомайском театре пройдут выступления джаз-ансамбля с участием солиста Московского музыкального театра имени Немировича-Данченко Ивана Шмелева. А Иван Шмелев – это же он. Хохотнул этим мыслям: ну что же, растем, становимся известными. Только-то пять лет прошло, его вовсю еще помнят, может, даже любят? Ах, как хотелось ему тогда заручиться любовью этих незнакомых знакомцев – зрителей, которым он со всей своей пылкостью готов безоговорочно посвятить жизнь, не меньше. А для чего тогда вообще петь? Как оно все случится, сбудется? Лиричные карие глаза улыбнулись многообещающим для его будущего строкам.
И вот вечером после проката ленты «Человек в футляре», Иван вышел на эстраду сада НКВД вместе с оркестром под управлением Сырцилина. Кто же победит у зрителя: чеховский Беликов или Шмелев со своей бандой? Какое расчетливое измывательство надумали над слушателем, дабы отвлечь его от джаза: впарить футлярного персонажа, после которого не то что музыку слушать, жить тоскливо. Неловкое секундное сомнение кольнуло певца, а может, что-то еще изменить в репертуаре? Но в зале нет мест. Зато есть знакомые, как ему увиделось, лица, люди валом привалили на него, Ивана, не на «футляр». Аншлаг – мечта артиста, и отступать некуда, и он запел вперед своей мечте, раскрывая для любимой аудитории всего себя всем сердцем, благо сердце в нем билось большое и щедрое.

Городской сад Воронежа в 30-е годы. 

«Я сегодня грущу…». Музыка Александра Цфасмана, текст Самуила Болотина, поет Иван Шмелев. Клип сделан Николаем Сапрыкиным.

На следующий же день по возвращении с гастролей Шмелева вызвал заведующий оперной труппой и безо всякой увертюры заявил: «Вас, Иван Дмитриевич, – какой угрожающий официоз, он впервые обратился к «юному» артисту по имени-отчеству, – призывают на службу в Красную армию. Надеюсь, вы понимаете, насколько почетная и ответственная ложится на вас миссия – нести нашим красноармейцам лучшее из того, что создано в музыкальном искусстве?» Ушам не веря, Ваня поперхнулся такими едкими формулировками: «Вот это вломил, он несет искусство красноармейцам!» И тут же все прояснилось, как в божий день. Зав досадливо-резко перешел на бескомпромиссный тон, как это делают, скрывая сожаление: «Пойдешь служить в ансамбль песни и пляски НКВД! Все уже решено».
Шмелев сглотнул-таки застрявший в горле приказ: «Допелся, Ваня, поздравляю тебя. Дай бог отделаться перевоспитанием армейцев, может, уж лучше бы в танкисты было». Вот он, момент понимания температуры свободы в эпохе и произошел: вчерашняя мечта певца надорвалась – в 1940 году его призвали в армию без суда и следствия. Так он стал главным солистом Ансамбля песни и пляски НКВД.

Интересная то была контора. Какого богатого творчества можно было от нее ожидать? Эстрадный коллектив, созданный осенью 1939 года по указанию комиссара внутренних дел СССР Берии, просто «обязан был соответствовать могуществу тайного ведомства». Лаврентию важно было пусть хоть и разорваться, но превозмочь силы противника – песни и пляски Красной армии. Да и кто она такая, эта армия, в сравнении с органами сыска и кары? При одном только упоминании зловещей аббревиатуры должны содрогаться и маршалы, и наркомы.

Вот он, завербованный необсуждаемым приказом «убойный» состав: «программисты»-режиссеры Сергей Юткевич и Рубен Симонов, оформитель действ декоратор Большого Петр Вильямс, сочинитель интермедий драматург Николай Эрдман. Владыка хора – Александр Свешников, не меньше, постановщики танцевальных номеров – Асаф Мессерер и Касьян Голейзовский, которым будет аплодировать весь балетный мир. Дирижер-народник – Александр Иванов-Крамской, дирижер-симфонист – Михаил Бек. Театральными сюжетами пытался заниматься (если позволяли) мхатовец Михаил Тарханов, а худруком ансамбля был приговорен брат знаменитейшего Исаака Дунаевского Зиновий.

К ансамблю был припахан великий Шостакович, а детишками считались будущие народные Юрий Силантьев, Карен Хачатурян, киносценарист Даниил Храбровицкий, режиссер Таганки Юрий Любимов и наш герой Иван Шмелев. И как тут не оскудеть духом разборчивым потребителям прекрасного, когда в дичайшей спешке и давке в одну команду свалились все жанры на свете?
Начальником же коллектива Берия сделал Бориса Тимофеева, человека невзрачненького, мышастенького, безграмотного полотера из своих верных псов. Зато весьма стоящего служаку. Позднее за это ему выдадут звезды полковника. Перенеся полотерские жесты с ног на руки, он принялся руководить, размахивая при этом рукой справа налево, будто натирая паркет. И отчего-то в конце таинственного действа непременно вырывал из носа волосок.

В начале истории коллектива нарком получил хозяйский указ «запалить» в Кремле концерт, к которому Константином Финном, специалистом номер один по красной тематике, был накарябан сценарий в стиле «Взвейтесь-развейтесь». Всем остальным оставалось репетировать. Но упрямый Юткевич уперся рогом – сомневался он в достоинствах опуса писателя Финна. В связи с этим событием экстренно доставленные в столицу опальные Вольпин и Эрдман, закатав рукава, принялись «на коленках» составлять новый. А ноябрь уже предательски заканчивался – авторы вынуждены были выдавать готовый продукт каждый день, и он сразу шел в дело. Но успех должен быть неминуем, иначе даже думать сметь нельзя. Через две недели «пожарные» сценаристы закончили работу и были депортированы обратно в Вышний Волочек.

Репетиции проходили в клубе НКВД, довольно мрачной, как и само заведение, конторе с цокольным этажом, облицованным обязательным темным гранитом. Красота интерьеров была представлена бюстами Сталина из шести мраморных портретов, «исполненных придворными скульпторами в стиле поздней Римской империи». Тимофеев вызывал всех задействованных в ревю к себе в кабинет на второй этаж для ценного инструктажа. Раздавался звонок, начальник на цыпочках пружинил к аппарату: «У телефона. Да, Лаврентий Павлович. Слушаюсь, Лаврентий Павлович. Будет исполнено». Потом аккуратно ласково клал трубку на место, вращающимися глазами оглядывал свое «войско», садился в кресло и медленно, раздвигая слова, произносил: «Ну а теперь поговорим». Подобные сцены вошли в творческий ритуал. Хотя наперед будет верно сказать, что ансамблю относительно повезло: будущий полковник оказался человеком не самым злопамятным и даже заботливым — в конце 1941 года, когда немцы подошли к столице, он помог эвакуировать из Москвы семьи своих сотрудников, даже вытащить, угодивших на фронт Вольпина и Эрдмана и обеспечить бронью и работой.
Когда до выступления в Кремле оставалось не более недели, выдернув волосок из носа, эксполотер значительно гаркнул на состав: «Имеется важное задание: создать песню о железном наркоме. И чтобы тексток и мотивчик сами в ушко ложились». В звенящей тишине писарь Бучинский, напрягая от усердия шею, поднялся и залепетал: «Цветок душистых прерий, Лаврентий Палыч Берья». Да как тут классика не вспомнишь: «Еще амуры, черти, змеи по сцене скачут и шумят». Сюжет обычной штурмовщины, весьма свойственной экономике сталинской эпохи.
Подошло время генеральной. Вдруг узналось – программу-то будет принимать сам железный. Начальник приказал уложиться в полчаса, вот она расплата за бессонные ночи. Труд сотен на тридцать минут. В тот день в зал никого не впускали. Начальник метался по сцене и дергал ошалевшего от перемен в заданиях конферансье: «Программу будешь вести академически. С хохмами. Нет, будешь вести строго, по-солдатски». Зиновий влитой стоял на посту перед хором, готовый к боевым действиям. Ожидание скакануло до солнечных температур. Внезапно все двери одновременно раскрылись, в проемы вросли безэмоциональные мальчики в одинаковых пальто с поднятыми воротниками, руки в карманах. Еще несколько бесконечных секунд, вошел человек в таком же пальто с воротником, руки в карманах. Дошел до середины зала, сел в крайнее кресло, зыркнул из-под блестящего пенсне: «Начинайте!»
Когда все кончилось, тишину рассек бескомпромиссный голос: «В Кремль поедет песня о вожде. Вторая поедет песня обо мне. Третий номер будет грузинский танец. И последний поедет молдаванский танец. Там красиво юбки развеваются, ляжки голые видны. Хорошо поставлено. Все!» Берия поднялся и вышел, вытекли мальчики, закрылись двери. Полотер выдернул из носа волосок.

И поехали в Кремль исполнительницы затейливого жока с развевающимися юбками. Среди тех танцовщиц, выступавших в столь отмеченном высшими силами номере, была артистка ансамбля юная Настенька Немитц. Родилась она младшенькой дочерью в семье первого красного адмирала, человека каменной закалки, единственного прошедшего исторический путь от командующего Черноморским флотом при Временном правительстве до командующего Морскими силами РСФСР, и его безмерно любимой жены, тоже Настеньки, обожаемой сестренки весьма сказочно-мистического автора Михаила Врубеля.

Александр Васильевич Немитц, вице-адмирал.

Анастасия Александровна Врубель-Немитц с дочерью. 

Анастасия Александровна мама – Анастасия Александровна дочка. Какое же тогда неспокойное время было на родине, особенно для отца Александра Васильевича, для начала на всякий случай приговоренного к расстрелу, потом вдруг неожиданно помилованного в главные. Мама для дочки тогда была всем миром, защитой от опасных дней службы родителя. Но, не прорастая в тревожность ситуации, отец не зацикливался на себе и в своей малой души не чаял. Как-то старались родители и сестры ей дать больше, может, потому что не знали, что случится завтра..

И вот уже прекрасная девушка оканчивает десятилетку, балетный класс, вот принята в первый состав ансамбля НКВД. Как же необыкновенно она музыкальна, танцует – летит длинными аристократичными линиями, которые не стираются одним поколением. Ее хвалят, хорошо принимают хореографы. Для нее впереди горит много света, а горькие свои минуты она перенесла в глубокой тишине наедине с собой, минуты, когда не стало мамы. Но юность легко справляется с бедами. Она – артистка, налаживается сценическая жизнь, все же танцы – это не совсем «Взвейтесь – развейтесь». И славно все, распускается цветок: начинаются первые гастроли, появляются поклонники…

Вот тут-то в труппу и поспел раскрасавец (без всяких словесных преувеличений) баритон, в ансамбле только и шуршат во всех кулуарах, что из оперы. Вот уже и от девиц отбоя нет: хор, миманс, балет в него влюбились намертво всем этим гуртом. И Настя тоже, да, такая рассудительная Настя без оглядки потеряла юную головку. Ах, Настя. Ну почему он? Каковы твои шансы на счастье быть им хотя бы замеченной? Голос – необыкновенный горячий бархат и такие же глаза – карие, горячие, бархатные. Раствориться в них не задача. Обаяние, остроумие, ирония так и сверкают в уже начинавшем разочаровываться в сценических буднях коллективе. А он молод, решителен, свеж и без всякого камня за пазухой – такой настоящий, живой, дышащий. Да, пока так, всеобщий любимец.

Красавец-баритон
«Настеха, ну о чем ты вообще думаешь? – ансамблистки в раздевалке полили масло на искру. – Он – Шмелев, он – король, а ты кто? Сколько таких, которые мечтают о нем. А ты кто такая, танцульки молдавские, а он главный солист! Вот где настоящее счастье!». «Девочки, вы правда думаете, что это счастье? – молодая женщина с отважной пылкостью заторопилась защищать героя. – Вы можете себе представить счастливым певца, даже пусть его назначили солистом, но у которого отобрали все будущее. Он мог петь все главные оперные партии для баритона, он же пел их в театре, главный рассказывал. «Богему», «Паяцы», он же Моцарта пел! А сейчас что за репертуар: два топа, на три прихлоп. Нацепили на артиста шаровары и пошел в русский пляс руками махать, как медведь. Ведь это же не творчество, это отбывание какой-то повинности. У него голос такой богатый, а на чем его показать, ни одна песня сюжета не имеет, каково ему. Такой красивый мужчина, посмотрите, глаза-то какие большие карие, как темные вишни – с вызовом, горят еще, но при этом добрые, мягкие и поет всегда с улыбкой. Он сегодня пока еще не остыл, а позже как с ним будет?» – девушка стремительно вскинула взгляд на распахнувшуюся порывом сквозняка дверь, вот не хватало, чтобы их услышали – не поощрялись такие откровенные речи в их учреждении.

Медведь-Иван. 
И, естественно, как по команде, в самые секретные минуты, мимо девчачьей гримерки сосредоточенно-стремительно шел Шмелев, загребая по привычке могучей рукой назад очень темные русые волосы, на секунду заинтересованно задержался на молодой женщине и… ушел дальше.
Вот это антре, он что-нибудь уловил из их болтовни? Настю скосила слабость в ногах, и она рухнула на столик возле зеркала, в котором увидела всю беспомощность. Нет, она совершенно не боялась доноса, она дочка сильных духом, только с этой минуты никому не позволит ломать ее суть, даже себе. Товарки, проиграв ситуацию, фыркнули: «Да, подружка, конец тебе, так вот почему ты пением занимаешься, хочешь стать поближе к нему, адмиральская фря?» «Я его люблю, что еще-то? – вот так вот просто она и ответила. – Может, и не одна я такая, но ничего не собираюсь с этим делать, видите ли, я понимаю, что у меня нет никаких шансов, но истязать себя этим и давить в себе это не буду. И стыдиться не буду никогда! Что-то еще?» Девчата разошлись, больше ни у кого не возникало желания насмехаться, так необычно искренне вела себя эта девушка, а искренность покоряет смех.
А для себя решила, что будет жить с чувствами, достойно и упрямо удерживая их в своем кулачке и сердечке – недаром их размер у людей соответствует друг другу. Отчаянно трудно ей было, это девичье сердечко хоть и мужественной адмиральской дочки, но все-таки такой хрупкой девочки из поэтичной семьи Врубелей хранило тоску. Зима закончилась, но она была такая тяжкая. Зимой встретился Ваня, которого вот так сразу полюбила, о котором не поощряла себя мечтать, но ведь где-то там далеко в себе все-таки мечтала.

Зима закончилась. Может, июньское лето что-то изменит? Может, оттают льдинки и не будет так мучительно думаться ей о молодом человеке, который ее не то что не замечал, даже не знал. А она знала о нем. Он когда-то был слесарем на воронежском заводе, вырос в семье пьяницы-клепальщика и жесткой вздорной женщины, в особенно жаркие минуты общения крепко поколачивавшей своего выпившего муженька. Вот где вовсе было не до мальчика. Откуда же он взялся, такой необычный романтик? Настолько лишенный примитивности и пошлости, вырвавший себя из липкого детства, в котором распивали водку и бранились матом? Ни одного черного слова от Ивана, ну разве так бывает? Где он облагородил свою лексику, в консерватории на занятиях или же просто все грубое было чуждо его не по правилам чуткой натуре? Он еще в Воронеже пел премьеры, мог бы и там первым петухом остаться, но уехал в одинокую Москву, и никто ему не помог. Забавно помыслить, она жила так недалеко, она бы точно помогла, ну что за бестолковые рассуждения. Он и без нее настойчиво шел к музыке и к себе. И не сошел куда-то, ведь в этой настойчивости, в этой такой его непохожести на мир вокруг него для нее и есть самая его удивительная красота, хотя, конечно, Настенька, и просто его привлекательную мужскую красоту никто тебе не отменял.

Горячие карие глаза. 

Девушка вздохнула, переживание за еще пока далекого ей мужчину такое болезненное, пожалей и себя. Увидь прекрасный вечер на гастролях в Каунасе: таинственными контурами в небо уходят древние костелы, старые улочки своими поворотами заманивают в сказки, где в темноте замка, должно быть, оживают моменты прошлого. А в парке под грузными уставшими от вечности деревьями сапфировыми звездочками горят маленькие, такие хрупкие, нежные, как ее чувство к певцу, фиалки. Да, она занималась вокалом, чтобы быть ближе, девчонки правы, разведка НКВД доложила, что ж поделаешь? Тайком ли, нет, знали, не знали, да пусть и знают. Она и вправду хотела быть ближе, понять, что это такое – петь на износ, как он, хоть слегка ощутить, какое психическое напряжение испытывает дорогой человек, когда вот так раскрывает навыворот сердце. Как, должно быть, потом ему пусто и холодно, после таких горячих приветствий. Она все время думала о нем: он даже скорее всего понятия о ней не имеет, этот король их сцены, но только тем, что просто есть рядом, доставляет столько тихой радости.
Настя с чувственной решимостью опустилась на коленки, нежным серебристым взглядом обратилась к голубым цветам и тонкими пальцами танцовщицы стала срывать. Пожалеть себя ей не слишком удалось – завтра концерт, по всему городу афиши, Ваня будет петь. И она постарается ему доставить радость, вложит все тепло в этот незатейливый букетик, и ему станет чуть душевнее и уютнее.

Шмелев с утра вышел на концерт разобранный, всю ночь думу думал – если и дальше пойдет такая абракадабра, стоило ли вообще оканчивать консу? В голове как будто стекло треснуло, висок ломит – труба когда-нибудь заткнется или без шансов? А на него глядит девушка из ансамбля, он видел ее и раньше.

Обычный гастрольный репертуар. 
Заговорить не решался – она ведь такая иная, нежели его бессменные поклонницы: позерно экзальтированные партнерши по студенческим спектаклям, розовощекие сборщицы с заводских мастерских, сочные гренадероподобные хористки из ансамбля. Рафинированная тонкая барышня, такая светлая. С такими он редко общался – где он мог такую повстречать? В бригадах синеблузников? В фойе перед сомнительными кинокартинами? Чудо с лучистыми серебристо-серыми глазами. Откуда такие родом берутся? И улыбается всем, и смеется, и в ней такое желанное всеми тепло, исходящее от этой улыбки, глубокое греющее тепло, душевное и уютное, в котором так хочется утонуть.

Что же он пел 22 июня 1941 года в небольшом литовском городке? Это не имело никакого значения. Просто прекрасная женщина зачарованно протянула ему голубой букетик, как некий хрупкий знак отличия, тонкий аромат особенного чувства к мужчине, которым она полюбила своего героя не по обычной схеме: за то, что он вокальный красавец-король. Она одна из всех сейчас живущих и бывших рядом, умела услышать его редкие полутона, которые он еще не совсем научился показывать вслух, те полутона, которые так непривычно для сына грубого работяги с вагоноремонтного окрашивали его мысли, его такое чуткое сердце, его переживания, которые всегда необыкновенно искренне он транслировал в этот мир вокруг и в общении с людьми, и в пении своем… Вспышка внутри солнца, и совсем как на затерянной московской улице однажды отчаявшийся Мастер нашел свою Маргариту, его рука со сцены из всех других выбрала эти беззащитные перед неотвратимым цветы.

И в этот самый момент под визжание бомбы оркестр гроханул так, что размылись и задребезжали все звуки вселенной – в одну минуту соединились сердца и разбилась жизнь. Час дня 22 июня 1941 года, по городу гремит война, но прервать выступление невозможно, пошел уже новый отсчет времени. Но… как странно, самое разрушающее действо теперь определило дальнейшие задачи. Все встало на свои места. В этот день одним взрывом закончилась бесовщина – тягучая борьба за себя в искусстве и творчестве закончилась, началось реальное искусство и творчество, окрашенное миллионом эмоций, теперь для людей, для победы и еще у этого мужчины с этой женщиной для их только что родившейся любви…

Позже, когда концерт все-таки завершился, Борис Тимофеев, человек в общем-то незлобивый, пытался настойчиво донести до артистов, что нужно срочно эвакуироваться, они все – сотрудники НКВД, хоть и актеры, и, если стрясется непоправимое и город будет захвачен, погибнут первыми. Как у настоящего служаки железного наркома, у него было какое-то звериное чутье на возможность проскочить. И они, похватав сценические пожитки, костюмы, декорации, инструменты, всем ансамблем проскочили в последний самый миг на своем гастрольном поезде. В Прибалтике уже восстал «Фронт литовских активистов». 26 июня Каунас был оккупирован, а на стенах старинных зданий еще свежей краской пахли афиши вовремя покинувшего его коллектива…

А их поезд идет на Восток, в Москву, им скорее нужно доехать домой, чтобы собрать все свои так и не успевшие за времена просталинских представлений окрепнуть силы. Собрать их, чтобы стать не мифическим оружием для борьбы с Александровским хором, а реальным, действенным для другой, понятной борьбы с понятным врагом. Сколько ждет впереди этот, наконец-то обретший смысл своего существования организм? Сколько работы предстоит осуществить: получить материалы – песни и ноты, скомпоновать бригады исполнителей, выручить транспорт, костюмы, заново расписать сценарии. Все, что приемлемо для выступлений на фронтах, все теперь без пафоса для народа и победы. Скорее, поезд, домой, главное, добраться до дома, все осознать и прочувствовать заново, сердцем. Там, в своей стихии, они решат все задачи, и музыкальные, и философские, главное, чтобы трудились они для их священных зрителей.
С этими мыслями и Иван, и другие артисты торопились в столицу. Поезд летел, как мог, но под крупными станциями случались задержки, уже вовсю их догоняли обстрелы. На крышах состава были выставлены специальные наблюдатели. Может, обойдется для них? Вдруг – первое военное крещение ансамбля, машинист протрубил тревогу: «Товарищи-актеры, налет, все под откос». Шмелев не сильно скоро вылез из вагона. И, лениво жмуря на солнце глаза, легкой еще походкой направился к берме. Был ли страх, да нет пока, откуда, что он мог еще обо всем этом знать? Это было ново, нелепо, просто ни во что не укладывалось. Под ноги ему попался какой-то чудик, который на четвереньках попрыгал до цветущего кипрея, неуклюже дернул стебель красного цветка и заслонился им, как слон соломиной. На насыпи безбашенный смельчак хохотал над раскатившимися, как горох в разные стороны, людьми и снимал «ревю» на камеру фотоаппарата. Иван усмехнулся: вот, право, таких постановок в их команде еще отродясь не было. Как вдруг за три секунды все переменилось.
Мужчину, только что с интересом наблюдавшего за зрелищем, равнодушно подставив лицо под нахлынувший ветер, и почти никуда не спешившего, пронзило то самое чувство, над которым он только что иронизировал. Да, вот что это такое – страх войны – через пути в летних туфельках перескакивала женщина, такая легкая, что казалось, ее сейчас собьет потоком воздуха. И, подтверждая его опасения, она, зацепившись каблучком, упала на железный рельс и с размаху ударилась о него так больно, что схватилось дыхание. Но кто-то из ребят уже на бегу ее, невесомую, поднял и потащил в траву. У Ивана перевернулось сердце: «Господи, добегите, пожалуйста, спрячьтесь куда-нибудь, моя хорошая, постарайся». Он ведь даже имени ее не знал, но голубой цвет нежных цветков из памяти слился в его глазах с таким ставшим за один день опасным небом.

После налета, когда растрепанный поезд собрал себя в строй, пересчитался (слава тебе, Боже, все были целы и даже не слишком напуганы) и попыхтел дальше, герой отправился искать свою героиню. Он нашел ее довольно быстро. Врач труппы перевязывал ей такую изящную беззащитно растянутую лодыжку. Вот всего-то прошло два дня, и она уже наступила своей ножкой на войну. Иван присел рядом и улыбнулся ей: «Милая девушка, это вы, это ведь вы дарили мне фиалки на концерте позавчера?» С этими словами он вытащил из коричневой палетки уже увядший, но еще не высохший букетик. Сердечко Насти неприкрыто радостно встрепенулось. Конечно, это она, он все запомнил, он понял, ведь цветы ее здесь: «Иван Дмитриевич, я дарила. А вы их храните?» – «Ну, видимо, чтобы с их помощью вас отыскать». Это был их первый диалог, за этим последует еще много других прекрасных.
В сумерках, когда поезд сделает остановку, они вместе уйдут гулять по густым таинственным посадкам, и там их шаги будут сопровождать полюбившиеся им цветы. Как все замирает на душе у Насти, как боится она спугнуть это нежданное и желанное счастье. И там, в этом маленьком ночном лесу, Иван срывает фиалку, медленно проводит ею по лбу, щекам девушки, восхищенно заглядывает в глаза и не может не насладиться этой теплой глубиной: «Какая ты красавица, Настенька». И совершенно неожиданно для себя бережно прикасается губами к ее волосам.

Я твои поглажу волосы,
Сяду рядом у огня…
Спой мне песенку вполголоса
Про тебя и про меня.

Вот уже вечереет над Аю-Дагом. Оранжево-синий закат спешно обволакивает большую гору. Иван Дмитриевич, крякнув, тяжело потягивает затекшую спину, мягкой большой рукой расправляет текст песни, призывно лежащей на столе. Не дает она ему отвлечься в сторону, держит стихами, нотами, таким родным ему содержанием. А в этот момент совсем рядом за дверью кто-то прыскает от хохота. Это Ксанка, больше некому, Митенька наверняка удрал гонять в футбол, ему бы музыкой заняться, учителя по фортепьяно говорят, талантливый мальчишка, хвалят, а сын не хочет. А он, отец, так и не успевает с ним поработать, постоянно семья без него. Вот и сегодня, даже в отпуске. Может, ну ее эту песню, потом спеть можно, а сейчас пойти к ним, обнять, побаловаться. Ксанка смеется, над чем, хохотун? Сейчас жена ее уговорит. Жена… Как же много она сделала для его мастерства, берегла его от забот, занималась вокалом, чтобы что-то суметь подсказать, дать совет. «Спой мне песенку вполголоса», жена… Нет, нужно именно сегодня все продумать, каждое слово. И как бы ни дразнил его задиристый смех дочери за дверью кабинета, маэстро с тихой радостью возвращается к строкам: «Я твои поглажу волосы…».

Крымские виды, пейзаж Насти Шмелевой.

Иван уже в те минуты прогулки возле их гастрольного поезда знал, что никогда с ней не расстанется, милой, нежной, такой красивой подругой Настей. А может, Настенькой, Настюшей, какие еще придумать ласковые имена, пусть будет только их – Настена. Он от счастья совсем растерял голову, чувствовал себя юношей, который и забыл, что вообще-то солист и исполняет главные пьесы в труппе, что она его много раз слышала и наверняка восхищалась, что он уже привык воспринимать свой успех на эстраде, как должное. А тут, как в первый раз, уж куда еще больше, но так хотелось понравиться. Он сочинял, что будет петь только ей, как петь. А сердце не покидали светлые дорогие глаза. Настена, как ты? Он ее завтра непременно удивит. А уже утром Шмелев, начистив свои перья новоиспеченного кавалера, шел к ней в девичий вагон абсолютно уверенный – ему там будут рады. Встречая по пути знакомых, шутил, смеялся, острил. А взгляд искал ее среди танцовщиц и не нашел, увы: «Девчата, где Настя, такая невысокая, кудрявая, милая такая?» – «Здрасьте, Иван Дмитриевич, – не без любопытства и досады ответили подруги. – Нет Насти». Только недавно над ней смеялись, а Настеха-то, оказалось, прибрала к рукам своего Шмеля. «Как так нет, мы же договорились, где она?» – первый раз в мягком бархатном голосе певца девчонки услышали металл. Он смотрел выжидательно-напряженно. Одна пожала плечами, что же он так волнуется за нее, тоже дива чудная? Другая сочувственно-уважительно подошла: «Война же, Иван Дмитриевич, у нее отец адмирал в Москве, она в Москву к нему срочно улетела со Смоленска с какой-то оказией». Вот она и пришла – первая горечь расставания.
Но он почему-то обрадовался, жива его Настена, и такое совсем непатриотичное волнение схватило за ставшую дорогой девушку – пусть лучше в Москве, под защитой адмирала. Адмирала, вот ничего себе выбрал он невесту, адмиральскую дочь, ну святая простота ты, Ваня. Так тебе адмирал и выдал ее замуж. Как хитро устроен мир, вчера король был он – звезда ансамбля. Сегодня война все перевернула сверху вниз: теперь она королевна, дочь действующего адмирала воюющей армии.

По приезде в Москву в ансамбле обнаружилось, что у коллектива нет ни репертуара, ни четко скоординированной группы в связке, ни наработанных на небольшие сценические площадки номеров. Из обрывков стихов собиралось все, что можно было собрать, что-то писалось совсем на скорую руку, право, им-то, «пожарникам», точно не привыкать это было делать. Из всех архивов выискивались старые песни. Перестраивались бригады. Новые слова, наспех сочиненные, надиктовывались поэтами в телефонные трубки и рассылались в хаотичной спешке по всем музыкальным ведомствам. Бывало, что одновременно к ним придумывали несколько мотивов. Зиновий отчаянно строчил на полуграмотные неубедительные стишки мелодии, состоящие из пяти нот. Подбирались строки, записанные солдатиками в окопах, накладывались на готовую подходящую музыку. Почти все делалось нервически, на бегу. Брали все и вся, сортировать не было времени, но на тот момент это было пока не так важно. Артистам важно было просто показать, что они думают о людях, заботятся, теперь ведь и ансамблисты стали частью одной общей судьбы и никакие «прерии» не смогут им помешать пройти эту судьбу со своим слушателем.

29 июня 1941 года газета «Правда» опубликовала «Походную песню» поэта Михаила Исаковского. Первые стихи войны напоминали о зашторенных тревожных улицах, о белых крестах на окнах, вокзалах, набитых людьми, школах, работающих призывными пунктами, о рядовых с заплечными мешками, о пронзительно-наивных лицах, без сомнения идущих побеждать на смерть. В те же дни музыку к этим стихам написали Матвей Блантер, Владимир Захаров, Зиновий Дунаевский. И с первым опытом под началом уже Сергея Юткевича как художественного руководителя ансамбль отправился на фронт.
«До свиданья, города и хаты». Музыка Зиновия Дунаевского, текст Михаила Исаковского, поет Иван Шмелев. В клипе использованы фотографии знаменитого военкора Марка Редькина.

Кружочек Ельни можно отыскать на карте юго-восточнее Смоленска. Перекресток дорог и рек, городок устроился в центре возвышенности. Верховые болота перекликаются с холмами. Лохматая зелень оврагов оттеняется золотистыми искрами ржаных полей. В лесах – ольха, береза, осина. На генеральных картах штабов немецких и русских в августе 41-го район, прилегающий к Ельне, считался очень напряженным пунктом войны. Шло драматическое Смоленское сражение. Именно туда почти вплотную к окопам была подвезена небольшая бригада артистов, готовых стихом и песней вместе с двадцать четвертой и сорок третьей армиями в перекурах между боями также на износ бороться с недругом.

У музыки своя причастность к великому: «Разгромим рукой суровою фашистов всех», «До свиданья, города и хаты, нас дорога дальняя зовет». Не самые уверенные, еще неумелые песни, но все-таки их уже ждали. (Это ведь много позже появятся «Землянка», «Голубой конверт», «Казаки в Берлине».) Иван Шмелев был под Ельней с самого начала как основной солист этих песен. Он отчаянно-значимо, с каким-то особым непривычно-жестким, не свойственным ему выражением, старался проговаривать слова: «Ты ударь могучей лавою, ты ударь грозою над врагом, ты покрой Отчизну нашу славою, Тимошенко – Сталинский нарком!» И также отчаянно не понимал, как можно такой чертовщиной разбудить вконец вымотанную дивизию. А бойцы, прикорнув на свежие пеньки и поленца, слушали и просто были рады тому, что в их жизни есть не только кровавые зрелища.
«Запевайте песню звонкую». Музыка Зиновия Дунаевского, текст Ивана Добровольского, поет Иван Шмелев.

Но разве так нужно воодушевлять их на бой? Мало им повесили плакатов о том, что надо идти и не сдаваться за родимых вождей! Нет, не так это нужно делать, Ваня, ты и сам вместе с ними зеваешь, придумай же что-нибудь настоящее, живое. И Иван, повинуясь своим личным чувствам, движимый памятью сердца своего, прервал эту тарабарскую агитацию и запел совсем юную никому неизвестную песню, которой скоро будет запеваться весь мир:

Волны радио ночью примчатся
Из Москвы сквозь морозы и дым.
Голос дальней Москвы мне казаться
Будет голосом дальним твоим.

Но я знаю, мы встретимся скоро,
И тогда, дорогая, вдвоем,
На московских широких просторах
Мы опять эту песню споем.

Впервые в жизни он, маэстро, почувствовал свой стиль. 
В эти такие пылкие минуты его исполнения перед ним пробегает его личная история: бомбардировка Каунаса, небесные фиалки, обстрел поезда неподалеку от Смоленска, куда сейчас он почти вернулся. Настена, его хорошая Настена. Адмиральская дочь своего отца, днями и ночами дежурящая на крышах города, который ни при каких условиях не должен быть сдан. Как ей теперь, его милой девушке, его невесте, она его невеста, он в этом не сомневается. Не поранилась ли она о зажигалки, не попала ли под налет? Нет, не попала. Они встретятся в Москве, обязательно встретятся. Он не сомневается в этом. И вдруг перестают сомневаться бойцы. Они верят – им есть к кому возвращаться, за кого сражаться. Родина с чужими государственными лицами и непонятными запутанными границами, нарисованная им агитационной машиной, теперь увиделась домом, женами, детьми, реками, лесами, городами, улицами…

А мастер пел, ведя каждое слово, в его рассказе звучало все: шепот и громкое счастье, трогательная нежность, восторженные уверения. Впервые в жизни он, маэстро, почувствовал свой стиль, он теперь знал, как будет исполнять все, что будет нести людям, всем людям – самому дорогому на свете достоянию земли. Пусть это по-настоящему и не будет оценено государственной системой, но гуманистическая идея помощи ближнему стала сейчас главным приоритетом творчества.

Он закончил, и в накатывающихся сумерках, очарованных голосом певца, застыла восторженная тишина – молчали даже соловьи.

Ельнинская наступательная операция во время Великой Отечественной войны началась 30 августа 1941 года наступлением двух армий советского Резервного фронта под командованием маршала Жукова и завершилась 6 сентября освобождением города Ельни и ликвидацией ельнинского выступа. Была снята угроза вторжения немецких войск в оперативную глубину советской обороны.

Ржев, Ленинград, опять Ржев. Приходит лето 42-го. Нет принципиальных изменений на фронте, ансамбль так и курсирует где-то неподалеку от Москвы. С ним и наш герой Иван Шмелев рассекает просторы родины. Настя, однажды объявившая такому грозному, как мнилось Ивану, отцу о своем необсуждаемом намерении вернуться в состав труппы, тоже здесь. Только так она, повинуясь зову чувств своих, может быть рядом с дорогим ей мужчиной. К сожалению, нет принципиальных изменений на фронте, зато очень меняется программа всего коллектива, который уже давно вполне разумно поделился на небольшие выездные бригады. Такими бригадами проще добираться до труднодоступных участков и давать большее количество концертов. У них сейчас отличный репертуар, заигравший новыми оттенками. Кажется, ансамбль вместе с другими художественными коллективами страны вышел из агонизирующего состояния, в нем появлялись новые живые сценарии, создавались музыкальные шедевры. Находилось, что петь обессилевшим боями воинам и трудягам в тылу. Наконец-то авторы прочувствовали, что нужно писать, артисты поняли, что должны исполнять.

В начале Великой Отечественной поэт Алексей Сурков сделался военкором газеты «Красноармейская правда». Его задание журналиста предполагало посещение деревни, в которой квартировался полк. Там-то по прибытии его разместили в маленькой текущей землянке. Окружавшие его бойцы были вымотаны, пахали на износ. Начальник штаба Величкин сел поесть суп и заснул после второй ложки, не спав перед этим почти четыре дня. Кто-то устроился возле печки, кто-то пытался играть на гармони, чтобы снять дикое напряжение этих дней. Сурков делал наброски для статьи, но, зарисовывая окружавшую его обстановку, вдруг написал стихи: «Вьется в тесной печурке огонь». В феврале 1942 года в редакцию газеты «Фронтовая правда», куда перешел работать журналист, зашел композитор Константин Листов, очень жадный до новых текстов. Сурков вспомнил о стихах и передал музыканту, будучи уверенным, что на этом и кончится. Но уже через неделю Листов вернулся в редакцию и, забрав гитару у фотографа, исполнил на ней новую песню «В землянке».

Михаил Исаковский вспоминал: «Стихи написаны на Каме, когда шел второй год войны. Работая, представил себе русский лес, чуть-чуть окрашенный осенью, тишину, непривычную для солдат, только что вышедших из боя, тишину, которую не может нарушить даже гармонь». Композитор Матвей Блантер рассказывал: «И вот в 1942 году получаю от Исаковского письмо: «Матвей, я написал стихи. Может, этим обеспечу хоть какое-то участие в войне». Так создалась самая мелодичная песня войны вальс «В лесу прифронтовом». Маэстро Шмелев романтично и задумчиво исполнял обе эти песни. А уже после войны, он запишет на радио другой вариант вальса, наложенного на куплеты считавшегося погибшим солдата, запишет в память о нем.

Но это уже после войны. А сегодня у него в прифронтовом лесу свидание с Настеной. В июле 1942 года ансамбль посетил Брянский, затем отделившийся от него Воронежский фронт. Поезд подвозил артистов к развязкам, оттуда они пересаживались на бригадные грузовики и разъезжались по сценическим площадкам. После выступлений все собирались по обратной схеме. Бригада Ивана закончила выступление раньше, и он в ожидании Насти бродил по летнему буйному лесу. Кругом пронзительно светло, почти тихо, только чуть в отдалении слышалась настраиваемая кем-то гитара. Пели пеночки. Бархатный лапник под сапогами приятно покачивал.
И так много фиалок, можно набрать их на целый свадебный букет, нужно только лишь, чтобы грузовик с танцорами скорее вернулся на поляну. Тогда он обязательно скажет самые главные слова, он непременно их подберет. И только маэстро наклонился за голубым тонким цветком, как на руки к нему упала задохнувшаяся возбужденная Настя. Серые напуганные глаза беспомощно смотрели на артиста. И, как она ни старалась изо всех сил это скрыть, слезы отчаянно подрагивали на ресницах. «Что такое, милая?» – Иван настойчиво сжал ей плечи. «Ванечка, Севастополь… Он пал, папа… Это его город, понимаешь? Наш, это город из моего детства, Ваня», – первый раз в жизни эта девушка позволила себе наконец-то расплакаться, доверчиво уткнувшись лицом в грудь сильного мужчины, надрывая ему сердце. Он промолчал ей о том, что его Воронеж, вот он рядом совсем, но тоже в большой беде, он взят уже наполовину. Нельзя об этом сейчас думать, разрушать свои силы, им предстоит дальше длинный путь… Нужно просто делать, что можно делать, а там все решится само. Важное – это фиалки под ногами, Настина головка на его плече, папка нот в вагоне. Только опять не выходит ему сказать ей о том, как глубоко он ее любит.

На следующий день все должны были собраться после концертов и пересесть в поезд до Москвы. Но бригада артистов балета не вернулась с выезда. По поляне уже ползет новость – плясуны потерялись, потому что их не дождались у развилки. Если не подъедут в ближайшее время, придется выбираться без них. Состав уйдет в Москву. Вот уже и Шмелеву, волнительно танцующему на своем грузовике почти что жок, мерещится, что где-то в том направлении он слышит предательский взрыв.
Грузовик с танцорами выкатил у камня трех дорог, когда уже начало смеркаться. Они забуксовали в каких-то вязких болотах, которых даже на карте не было обозначено, и теперь спешили догнать своих. Вот те на: впереди три пути, какой выбрать, чтобы было верно? Тимофеев, во время войны уверенно нашедший себя в хозяйственной службе ансамбля, резво спрыгнул на рыхлую обочину, наклонился и стал разглядывать дорожную пыль, глотнул вечерний влажный воздух, выдернул из носа волосок и махнул рукой водителю: «Едем по правой».
Через три часа машина с участниками хореографической группы догнала основной состав. Совершенно разметавшийся от волнения Иван резко откинул бортик грузовика: «Настена, ну как же так, куда же ты исчезла? Мужики, дайте ее мне сюда скорее». И довольные ребята-танцоры, с восторгом откликнувшись на призыв своего солиста, подхватили невесомую партнершу и стали передавать из рук на руки прямо к ее мастеру. «Здравствуй, родная, – так нежно и крепко прижал свою красавицу к сердцу, ничуть не оглядываясь вокруг. – Ты у меня здесь всегда, Настена моя, – он еще сильнее прижал ее. – Я хотел столько разных слов тебе сказать, готовился, придумывал. Но не успеваю никак, пока есть время на этом раздолбанном грузовике, самое главное скажу просто. Война идет, нас ведь могут убить, этого не будет, конечно, но все-таки. Настя, слышишь, я очень хочу, чтобы у меня был сын, мой и твой, я хочу, чтобы только ты была его мамой, больше никто. Настя, выходи за меня замуж, не думай, просто выходи, вернемся в Москву и выходи сразу, чтобы твой адмирал не запретил. А на красивые слова у нас впереди еще будет время». «Ваня, а мне нечего думать, – скоро и уверенно согласилась девушка. – Конечно, я выйду за тебя замуж и очень постараюсь, чтобы у нас был сын». Ответив так, молодая счастливая женщина осветила такого любимого мужчину лучистыми серыми глазами.

В сентябре девятого числа 1942 года во время московских выступлений артистов в Москворецком загсе столицы появилась запись, которая рассказала о том, что Настя Немитц стала Анастасией Шмелевой.

Свидетельство о браке Ивана Шмелева и Насти Немитц.

К тому времени ансамбль преобразился в один из самых художественных и востребованных коллективов страны. Его совершенно захватывающие сценарии стали носить именной формат ревю. В 1942-м состав с вдохновением подготовил развернутую театрализованную программу «Отчизна». В ней тяжелая военная тематика расцветала особенными лирическими нотами. В одной из сцен, повествующих о ночных дежурствах на крышах во время немецких налетов, обыгрывалась история обычных карманных фонариков, друзей всех горожан того времени. Для раскрытия этой идеи была задумана очень милая песня. Текст был задан Михаилу Светлову, а музыку Сергей Юткевич поручил Дмитрию Шостаковичу, большому автору гремевшей тогда на весь свет великой Седьмой. Шостакович с однозначной охотой принял это поручение и потом нередко вспоминал об этом моменте своего творчества: «Я еще до войны в Ленинграде познакомился с Михаилом Аркадьевичем. В кругу друзей он читал свою пьесу в стихах «Двадцать лет спустя». На меня произвели большое впечатление и сама пьеса, и то, как Светлов читал ее. И когда Сергей Юткевич предложил мне сочинить музыку на его стихи, я с радостью принял это предложение. Написав песню, я проиграл ее поэту, получил его одобрение и только после этого передал в коллектив. Песня нами была решена в лирическом, несколько шуточном плане».

Программка ревю «Отчизна».
В зале выключалось все освещение, и публика окутывалась густой темнотой. Спустя короткую паузу, на сцене разгорался огонек фонарика, за ним другой, третий, четвертый. Их узкие несильные лучики пересекались, завязывались в узоры, по очереди выделяя лица актеров. А потом издалека начинал литься голос любимца зрителей Шмелева: «Над родной Москвой, вдоль Москвы-реки, самолеты вражеские шли. И тогда карманные фонарики на ночном дежурстве мы зажгли».
На последнем звуке вспыхивал большой свет: «Бессменный часовой все ночи до зари, мой старый друг – фонарик мой, гори, гори, гори!». И каждый раз слушатель неистовствовал, одаривал исполнителей особенными аплодисментами. И каждый раз Иван бисировал эту песню. А в это время его милая Настена в холодной зимней столице, с трепетом носившая в себе их такого желанного малыша, на ночных дежурствах лазила с этим самым фонариком по московским снежным крышам.

Все забытое припомнится,
Все былое встанет в ряд.
Зимний ветер в окна ломится,
Хлопья снежные летят…

Мастер резко вскидывает голову, пытаясь что-то удержать. Отрывается от текста песни, он совсем не может его читать, строчки, вызывающие пронзительные воспоминания, дрожат в внезапно потемневших глазах, дрожат и… не удерживаются. Иван Дмитриевич утыкается в тяжелый локоть, несколько секунд молча сидит, потом, собравшись, решительным жестом вытирает лицо. Тут его ловит какая-то неестественная тишина в доме. Все уже спят, а он даже не попрощался с ними до утра. С теплой улыбкой смотрит на стоящий возле двери стул, он лишь сейчас его приметил. На нем уснул давно остывший чай с пирожками, зато ждет ласковая синяя пижама. Полуостров укрыла ночь. Она струится к нему в комнату блеском огромных крымских звезд. Маэстро встает, снимает рубашку, натягивает заветную пижаму и открывает окно. Давно уже это нужно было сделать. Откуда-то прямо из травы, с дремлющих в саду яблонь, густого кудрявого винограда на него брызжет оглушительный гомон сердитых цикад. Лето наполнило жаркий воздух. А он думает о московской зиме 1943 года.

22 декабря в семье Насти и Ивана родился малыш, задорный глазастый Шмеленок весом почти пять килограммов, которого восторженные романтичные родители окрестили в честь героя своего любимого города князя Московского Дмитрия Ивановича Донского.

Забавный Шмеленок. 

Завершилась Киевская оборонительная операция. Ансамбль двинулся на запад. В репертуаре певца появилась такая обязательная сейчас «Темная ночь». Трогательная лиричная история, созданная авторами все в том же 43-м для фильма «Два бойца». Во время съемок режиссер Леонид Луков никак не мог убедительно сделать эпизод с письмом домой. После неоднократных провальных попыток у него блеснула идея решить такую трепетную сцену с помощью песни. Он обратился к Никите Богословскому, тот, ни минуты не колеблясь, сел и сыграл мотив, услышав который, Владимир Агатов, написал знаменитые слова. Среди все той же темной ночи был разбужен Марк Бернес и фонограмма была готова через несколько часов. На следующий день эпизод был снят. Герой картины Аркадий спел ее в землянке с гитарой в руках под ночной дождь: «Ты меня ждешь и у детской кроватки не спишь, и поэтому знаю: со мной ничего не случится!» Шмелев исполнял ее на импровизированных подмостках на фронтах, на сценических площадках в тылу, на гастролях и дома на протяжении всех оставшихся пятисот четырех дней войны.

В годы Великой Отечественной Ансамбль песни и пляски НКВД дал 1711 выступлений, сделал 130 трансляций по центральному радио, в том числе по специальным каналам в зарубежные страны. В ансамбле создалось много отличных песен, ставших дорогими для слушателей. Первым исполнителем их был, как обычно водилось, маэстро Иван Дмитриевич Шмелев.

По окончании войны, осенью 1945 года, к Ноябрю коллектив задумал сделать праздничную программу «Весна победная». Юткевич тщательно продумал сценарий – все песни в постановке должны были связываться одной сюжетной линией – возвращением бойцов домой. Их темы и характеры были подробно разобраны режиссерами. Авторам песни Анатолию Новикову и Льву Ошанину был предоставлен большой отпечатанный на машинке список. Из него композитор с поэтом выбрали тему раздумья с условным названием «Под стук колес». И вновь первым спевшим самую, пожалуй, экзистенциальную песню о самой страшной бесчеловечной войне в истории, был наш герой: «Эх, дороги, пыль да туман, холода, тревоги, да степной бурьян».
Эти дороги были так крепко прочувствованы им самим вместе с его верной подругой-женой начиная с самого 1941 года. Именно эти дороги горячо любимой ими страны освятили их прекрасный союз в судьбе их семьи и судьбе их отчизны.

Вспомним все дороги Родины
Под метелью и огнем.
Сколько нами рядом пройдено,
Сколько мы еще пройдем!

Войны больше нет, пошел 1946 год. Иван Дмитриевич работает на центральном радио. Какая волшебная возможность для него теперь звучать песнями в эфире на все отечество. Певца с восторгом захватывают новые темы, в репертуаре его главный конек, он сам себе так определил: лирика и любовь. И почти неограниченно снова обожаемый когда-то для него опальный судьбоносный джаз, ему теперь можно все. Какое большое счастье чувствовать кожей ветер и жару, верить, что ты полезен и на месте, что можешь все на свете назвать хорошим именем. А тут еще такое прелестное известие: Настена опять ждет малышку. И Александр Цфасман уже лично вовсю записывает с ним свои песни, заключив весьма обаятельный творческий союз, о котором он когда-то юношей-студентом так незатейливо мечтал. Он даже все знает, как нужно петь, он снимает с привычного исполнения налет приторности, очищает его от вычурности и придыханий. И тогда точно будет огромный успех. «Мне бесконечно жаль», «Я сегодня грущу», «Золотой вечер» уже идут к своей минуте славы.
«Золотой вечер». Музыка Александра Цфасмана, текст Вадима Сикорского, поет Иван Шмелев.

И в это мирное время наш певец получает предложение сделать фондовую запись новой песни о войне. Вроде он уже занят другими договорами. Но, однажды пережив свое перерождение рядом с окопами Ельни, в брянских лесах, в битвах под Сталинградом, он никогда не сможет покинуть эту историю насовсем. Получив текст, мастер нетерпеливо разворачивает партитуру, присланную автором. За нее блестящей скрепочкой зацеплено письмо, где поэт излагает исполнителю рассказ о рождении пьесы.

9 мая 1945 года на одном из самых оживленных перекрестков Берлина, заваленном разбитой немецкой техникой и щебнем, бойко распоряжалась флажком молоденькая резвая девушка в военной форме. Любопытные жители города вовсю глазели на ее отработанные ладные движения. «Вдруг послышался цокот копыт, – вспоминал Цезарь Солодарь, – мы увидели приближающуюся конную колонну. Это были казаки из кавалерийской части, начавшей боевой путь в заснеженных просторах Подмосковья в памятном декабре 1941 года». Никто, конечно, знать не знал, о чем тогда подумалось строгой регулировщице с ефрейторскими погонами, но автору отчетливо увиделось, что жесткое личико ее чуть смягчилось и на секунду задержалось на подоспевшей кавалерии. Резким взмахом руки и твердым взглядом ясных глаз она преградила путь машинам и пехотинцам. И затем, откровенно улыбнувшись молодому казаку на поджаром дончаке, задиристо крикнула: «Давай, конница! Не задерживай!» Казак ловко отъехал в сторону и подал команду: «Рысью!» и, прежде чем двинуться дальше, обернулся и махнул рукой чернобровой дивчине. Ею оказалась милая Любочка Беленькая, смешливая и спорая хозяйка главных ворот Победы: «Три месяца я регулировала движение у рейхстага и Бранденбургских ворот. Это был самый оживленный участок! Через центр города было насыщенное движение, в этом районе было очень много немецких складов, да еще и много наших машин подъезжало с желающими посмотреть на рейхстаг и расписаться на нем. Ответственность на этом посту зашкаливала! Мимо постоянно проезжали легендарные командиры. Несколько раз лично встречалась с Жуковым, Рокоссовским… Может быть, тогда я была слишком суровой, когда крикнула свои, вошедшие в историю слова, но тогда бы и песни могло не получиться!»

Любовь Евгеньевна Беленькая – главная героиня песни «Казаки в Берлине». 
Через пару часов Солодарь улетел в Москву и прямо в салоне транспортного самолета накидал первые строчки будущей песни: «По берлинской мостовой кони шли на водопой, шли, потряхивая гривой, кони-дончаки». В этот же день он зачитал текст братьям-композиторам Даниилу и Дмитрию Покрассам, которым тот весьма понравился. По их предложению стихи были подкреплены залихватским припевом. И, не откладывая на год, тут же прямо братья и написали к ним музыку. Дата рождения песни – 9 мая 1945 года. Иван Шмелев, готовя песню, с удовольствием усилил ее своими личными впечатлениями из глубокого донского детства, и в совершенно новой манере исполнения «по ролям» с большой радостью записал: «Казаки, казаки! Едут, едут по Берлину наши казаки», особенно значимо выделяя при этом слово «наши», должно быть, вспоминая в это время свой родной воронежский край. Песня прозвучала по радио, ее узнала вся страна.
«Казаки в Берлине». Музыка Братьев Даниила и Дмитрия Покрассов, текст Цезаря Солодаря, поет Иван Шмелев. Первое исполнение песни.

А после еще были «Золотился закат», «Паренек с Байкала», «Трехрядка». Запевая, маэстро не стремился утяжелять их грузом лишь только сейчас начинавших уходить страданий, и так страна настрадалась, зачем еще и в музыке? Он совершенно мастерски вкладывал во все свои песни столько мажора, сколько могло вместить сердце такого богатыря.

И жизнь текла, он пел и пел, и было ему удивительно, вот ни за что не сумел бы он все это так убедительно спеть, сыграть, вложиться этим сердцем, если бы не было рядом его драгоценной Настены. Она, потомок Врубелей и Немитцев, выращенная в особенных условиях, главная хранительница культуры и тепла в их доме – не он, мягко и ненастойчиво воспитывала в нем чувство меры, вкуса, стиля. Она без устали дарила ему нежность. А он, раскрыв в себе нежность для нее, не задумываясь раскрывал ее и для слушателей. Он, вспоминая ее такой откровенный порыв, когда она простым букетиком фиалок призналась ему в любви, научился у нее быть откровенным со зрителем, а с ним по-другому никак нельзя. Но самое главное, не сумел бы он донести до этого зрителя свою любовь, если бы не жена, благодаря которой он узнал такое сильное чувство, о котором он, открытый для всех, не стеснялся петь. Что ж, все-таки везунчик он, Шмелев!

Пусть гроза в пути встречается,
Обжигает горячо.
Лишь теснее прижимается
К моему твое плечо…

Иван Дмитриевич окончательно отрывается от песни, как же ему теперь стало просто. Все потекло, полилось само, и нет никакого труда ее исполнить. Есть главное, такой дорогой сюжет, принятый и прочувствованный всей сущностью своей. Он, уже как бережный отец, слышит каждое слово в это жаркое ялтинское утро. Восток самоуверенно забирается в дом, трогает модели парусников, прикасается к бесконечным глобусам и картам любимого тестя, золотит бесценные листки. Разбор закончен, все возвратилось на свои позиции. Певец тяжело поднимается из своих мыслей, подходит к раскрытому им ночью окну и вдыхает огромными легкими теплый соленый воздух. А сейчас в постель, днем на заплыв!

И вот Шмелев в полосатой сине-желтой пижаме по-барски медленно заполняет собой спальню, где уже ранней-ранью в летний зной заботится о нем Настя – пытается устроить гнездо из подушек для своего титана. Нужно же ему хоть немного отдохнуть перед морскими впечатлениями. Маэстро, отчаянно пытаясь расправить ночные плечи, сопротивляясь ставшим липкими ресницам, плюхается на кровать и между Настиными порханиями по комнате улавливает ее за плечи и бескомпромиссно разворачивает к себе. «Ванечка, ты совсем не спал», – сочувственно утверждает женщина. «Не спал никак, всю ночь читал, думал про песню, а знаешь, ее можно так здорово сделать, вот каждое слово можно рассказать, вот хочешь, напою, родная?» – гудит певец и, не дожидаясь ответа, приглушая огромный свой голос, цитирует:

Нам с любой бедою справиться –
Дружба прежняя сильна.
Сероглазая красавица,
Мой товарищ и жена.

«Мамочка, ты хоть понимаешь, что это про нас? Ты это слышишь?» – «Ванюш, она такая хорошая, но ведь у нас все про нас». – «Слушай, жена, ты только знай всегда, сколько я буду ее петь – всегда только тебе. – Иван Дмитриевич вскидывает на нее утомленный рабочей бессонницей взгляд и, как всегда это с ними, не может отвести: – Какая же ты красивая, Настена моя».
Жена поднимает уютными ладонями его тяжелую усталую голову, смотрит, как будто запоминает каждую его домашнюю сонную черточку, лучистыми серыми глазами, прозрачными, как утро за окном. «Ты устал, папочка, хочешь вздремнуть?» – тут же спешит прикрыть шторы, порывисто пытаясь отнять от лица мужа тонкую руку, и чувствует, что поймана за нее на минуту, но на самом-то деле, навсегда. «Ну побудь еще, посиди немного, Настюш», – муж лениво-настойчиво тянет ее к себе. «Ты уже скучаешь?» – она мгновенно пушистым котенком сворачивается на его коленях, и он, обнимая, баюкает ее: «Мам, дети… Они проснулись уже?» – «Нет, мы ходили купаться ночью!» – «Но ведь темно же было, вы даете». – «Нет, не было темно, Вань, у тебя в окне горел свет, он нам светил, было светло, а мы были с тобой. Поэтому спят твои дети и не думают вставать». – «Ну, тогда и мы пока не встанем…».

Песня «Верный друг», музыка Аркадия Островского, слова Якова Белинского в исполнении Ивана Шмелева в 1955 году была готова и записана, прогремев на все огромное государство. Ее знали все и вся от Минска до Камчатки, от шахтера до архитектора, от меломана до музыканта. Миллионы раз она была прослушана, но ни разу не перепета, потому что создана теми, кто знал о ней все.

Серебро в висках появится,
Но не стынет в сердце кровь.
Не ржавеет и не старится
Наша верная любовь…

«Верный друг». Музыка Аркадия Островского, текст Якова Белинского, поет Иван Шмелев.  Посвящается сероглазой жене исполнителя Насте.
В клипе использованы семейные фотографии, подписанные с обратной стороны самим певцом, подписи воспроизведены.

Этот куплет в песне всего один, который пошел не по сценарию. Так и не успели засеребриться темно-русые виски Ивана Дмитриевича – через пять лет мастера не стало. Разбилось его большое горячее сердце. Но в нем, в сердце, ничего не остыло, потому как их такую верную, нежную, настоящую любовь сохранила, сберегла, как свет в окне, в оставшейся ей немаленькой жизни его товарищ, друг, единственная его жена, его Настена…

Маэстро Иван Шмелев. 

Москва — Красноярск, октябрь — декабрь 2019 г.