Посвящается всем учителям

Я поэтов видел в бронзе и граните,
И царей встречал на медных скакунах.
Имена великих в позолоте литер
Славно полыхают в солнечных лучах.

Я – за справедливость! Надо бы поставить
Где-нибудь на улочке скромный пьедестал –
Памятник Учителю… И на нем бы надпись:
«Без него бы Пушкин Пушкиным не стал».
                                      Владимир Евплухин

Воронеж, ноябрь 1934 г.

Проспект Революции (бывшая Большая Дворянская. – Прим. авт.), лишь только сейчас ставший привыкать к новому «оглавлению», заволокло застывшим «рыдающим» вечером. Одиночные желто-рваные «сердца» докруживают последние фуги над мокрым «полотном», прелость поздней осени и сырая темень гонят редких ходоков по домам. И только за окном второго этажа музыкального техникума вопреки божьей воле творится вдохновляющее таинство.

В полумраке комнаты, доверившись еще пахнущему лаком Seiler, прекрасная юная девушка c пепельными косами рассыпает каденции Массне на 4/4 Витачике. Ее зеленовато-голубые омуты задумчиво рассматривают золотистый гриф. Тонкий профиль высвечивается мягким светом зажженной на рояле свечи. Вокруг в восхищенном молчании обустроилась притихшая аудитория, страшась спугнуть завораживающую красоту и бессмертие происходящего…

Наполним музыкой сердца,
Устроим праздники из буден…

– Ника, душа наша, вы с Массне необыкновенно чудесны, а теперь, что ты нам расскажешь о Нем, кто Он есть такой? – мягко положил ей на волосы руку почтенный беловолосый мужчина лет пятидесяти четырех.
Красавица, бережно убрав скрипку, отбросила набежавший на плечико колос, взяла в тонкие кисти «расшитую» райскими птицами балалайку и, начав тихонько набирать мотив, нежно зашелестела:
– У меня два друга, два Ивана: Ваня Шмелев, – она по-женски просияла в сторону притаившегося за свечой царевича с молодецким распахнутым взглядом и черными цунами вихров, – и Иван Иванович. Тут девушка признательно остановилась на уже засеребрившимся зрелом образе, только что одобрившим ее за чувственно исполненное Méditation. Она долго много и эмоционально говорила слова о своих дорогих людях благодарным семерым слушателям, незаметно лаская пальцами струны русского народного «балабола», и закончила неслучайным резюме:
– Они оба перевернули мой мир, и не только в музыке, Ваня заставил меня научиться видеть сердцем, а вот Иван Иванович чувствовать жизнь душой. И в том числе через эти наши встречи и разговоры. Хоть я и с другого отделения, но я еще совсем молода, и мне так нужен ваш опыт, друзья мои.
– Спасибо тебе, девочка моя, – тот Иван, что старше, стоявший в центре внимания, наклонился и поцеловал лоб прелестной говоруньи, – ну а теперь моя очередь, передай добро по кругу. Он осторожно забрал у нее балалайку:
– Вчера я узнал одну недобрую весть, и поэтому срочно вас здесь собрал, чтобы разделить с вами свои пагубы. Мне нужно было увидеть моих добрых и близких моему сердцу товарищей и поведать о человеке, который, наверное, был бы здесь один из самых ярких огоньков на наших посиделках, у которого вы многое могли бы перенять, он собирался к нам приехать, ему нужна была наша помощь в его деле, да вот, увы, путь не лег… Итак, слушайте, друзья мои. Это было в давно ушедшем 1901-м…

Найдем любимейшую дверь
За ней ряд кресел золоченых
Куда с восторгом увлеченных
Внесем мы тихий груз своих потерь…

Так тепло, интимно, поэтично и немного грустно заканчивался безысходный день припозднившейся осени в самом творческом собрании города на Черноземье – традиционной здесь музыкальной вечеркой учащихся под скрип русского народного «щебетуна»: «Расскажи мне о Нем». К таким вот собраниям с разговорами и искусством студентов приобщил их гуру с певческого отделения, когда-то наряду с Федором Шаляпиным и Леонидом Собиновым блестящий премьер столичной частной оперы Зимина Иван Иванович Березнеговский. Всего-то два года минуло, как он перебрался сюда поближе к родным краям с уральской земли, чтобы наполнить свежими голосами здешние благодатные места. Приехал и перевернул мир их музыки, да и всего этого провинциального города.

Иван Березнеговский в спектакле «Черевички», опера Зимина, Москва.

Постановки полномерных оперных спектаклей, множество вдохновенных встреч, совместные проекты с художниками и поэтами, и, главное, вот такие откровенные посиделки по заданным сценариям: «Расскажи мне обо Мне», «Расскажи мне о Себе», «Расскажи мне о Нем» давали возможность раскрыться: для себя – сегодня, для будущего зрителя – завтра. Эту игру мастер когда-то перенял от своего фантастического педагога в Московской консерватории по классу вокала Умберто Мазетти. И сейчас он повернулся к памяти своей, чтобы поведать воспитанникам о простых великих людях, незримо для публики наполнявших «музыкой сердца» своих лучших учеников, чтобы затем принести их в дар молодой, распускавшейся, такой музыкальной стране:
– Друзья мои, я хочу с вами поговорить о тех, о ком говорят весьма редко, знают лишь в тесных кругах; о тех, кто обычно в тени, потому что их участь – готовить и лепить, а не выступать и вершить, но без кого этих выступающих и вершащих не появилось бы на свете. То есть о том, как важен и священен сан воспитателя. Тех, у которых мы учимся, правильно называются учителями, но на самом деле по-настоящему обучать мало кому дано, потому что «человек всегда учится лишь у того, кого любит». Я вам с огромной радостью и счастьем стараюсь дать музыкальную школу и наши дружеские обычаи от людей, у кого обретал знания сам. А получал я их, как вы все, конечно, знаете, у великого вокального maestro Умберто Августовича Мазетти.
Чуткий ко всему талантливому, Мазетти, обладая феноменальной интуицией и природной гармоничностью, поставил своей задачей щедрое воплощение вокальной традиции своей всепоющей Италии. Артист высокой культуры, тонкий и глубокий знаток исполнительского мастерства, он обладал способностью полно раскрывать одаренность учеников за счет главного правила – он не считал и не мог считать теорию вокального искусства наукой, но прививал мысль, что главным «элементом для создания правильной основы творческой силы нашего ума являются эмоции».
Первые годы по приезде, не зная русского языка, объяснялся на французском и итальянском. Антонина Нежданова — величайшая из его учениц, образованный франкофон — присутствовала после своих репетиций на других занятиях нашего класса в качестве переводчицы. И, хотя тогда мы еще очень мало смыслили в методах преподавания вокала, зато инстинктивно чувствовали эту прекрасную школу. Я внимательно прислушивался к правильному звуковедению – профессор обращался с голосами очень бережливо, так сказать, экономил их, никогда не тянул сразу на высокие ноты, был большим противником форсировки – строго преследовал крикунов. Вспоминаю, как иногда начинающие петухи, желая блеснуть силой и диапазоном своего bel canto, устраивали в классе поединки — кто споет громче и лучше возьмет очень высокую ноту. Стараясь перекричать друг друга, оруны в конце концов доходили до хрипоты и являлись на урок с больными голосами. Профессор, безусловно же, догадывался о причине, страшно сердился и запрещал подобные неразумные действия.
Никогда не давал он новичкам очень трудных по тесситуре и сложных пьес. Он считал, что дар божий должен развиваться сам собой, безо всяких усилий и напряжений, расти, увеличиваться в объеме, улучшаться в качестве, крепнуть, благодаря правильной и разумной заботе о нем. Он просил простоты и естественности звука, правильной его опоры. Конечно, прежде всего говорил о дыхании, нельзя было сжимать горло, но открывать гортань, направлять звук вперед к передним зубам: «Вдыхайте дивный аромат роз!». Для этого ощущения Мазетти требовал трудиться – петь ежедневно по пятнадцать минут упражнений, которые мы записывали у себя в нотных тетрадях.

Дуэт. Умберто Мазетти с Антониной Неждановой.

Нельзя было не заметить результатов его работы. Иногда в консерваторию поступали совсем юные студенты с большим хорошим материалом, но с совершенно разбитыми голосами из-за неправильного обращения или обучения. Такие голоса профессору приходилось трудно исправлять, терпеливо и долго их лечить, выравнивать особыми приемами, уничтожать тремоляцию, вибрацию, нечистую интонацию…
Но, дорогие мои, услышьте меня ради вашего творческого будущего – главное не это, а вот что. На первый план своего долга он ставил себя как учителя, которому ученик должен верить, «не мудрствуя лукаво». А мудрствований maestro не выносил, хотя и допускал авторство подопечного в области исканий нового нюанса. Весь секрет верного преподавания, повторял он, заключается «в ухе» педагога, который должен слышать и чувствовать малейшее отклонение голоса, настроения и чувства от правильного пути и неустанно направлять и исправлять того, ради кого принял эту почетную миссию.
Учился Мазетти в Болонской консерватории, но все же, несмотря на итальянское происхождение, его называют представителем русской вокальной традиции. Покойный ректор Московской школы Василий Ильич Сафонов в 1899 году специально отправился в Италию, чтобы пригласить к нам нового профессора пения. Ознакомившись с методикой болонской знаменитости, он уважил Умберто Августовича занять трудную должность. Обладая от природы небольшим лирическим тенором, мастер умело им пользовался и не без успеха выступал вместе с учениками в собственных камерных концертах и оперных постановках, их практикование в его классе было обязательным. Когда началась Первая мировая, учитель не стал возвращаться в Италию: все то же великое долженствование не позволило ему оставить своих «детей». Несмотря на тяжелейшие условия жизни, он продолжал и продолжал обучать их вокалу до последних дней своих «творчески сочетая… стилевые особенности русской вокальной школы с итальянской культурой владения певческим звуком…, с первых шагов требуя осмысленного пения и эмоционально окрашенного звучания голоса, он одновременно уделял огромное внимание красоте и верности образования певческого тона». И, выработав свои основные принципы, он с вдохновением накладывал их на реалии…

«В каждом блоке из мрамора, – писал maestro, – я вижу статую, как будто она уже готовая стоит предо мной, ее совершенные формы и динамику действия. У меня есть возможность только рубить шероховатые стенки… рубить ненужный звук, раскрывать дремлющий голос, который является нашим от природы. Истинное произведение искусства есть тень божественного совершенства, которое мы должны научиться задействовать. Великое пение – творческий акт выявления самых глубоких аспектов человеческого существа; скульптура вибрирующего воздуха создает связь между художником и теми, кто был окутан ею, которые дышали самим воздухом, который вибрирует».
Прежде всего унести из этих слов нужно то, что правильное исполнение требует создания правильного мысленного образа, а производство звука чувствует себя физически: «Кто пытается связать выражение глубинных эмоций, и, когда он реально переживает те эмоции, помогает сам себе воспроизводить нужный звук. Чем сильнее эмоция, тем сильнее связи с пением, и более безопасно петь позже на сцене».
Для получения такого знания он когда-то ввел в обиход обучения подопечных несколько традиций. Чтобы сделать их свободными и раскрепощенными, раскрыть их талант, он ставил спектакли по правилу: постановка внутри самой постановки – каждый мог привнести свой прием или сюжет, придумать действие по ходу действия, не упираясь в готовый окончательный кем-то продуманный до него сценарий. Это сродняло с текстом либретто и заставляло сочувствовать герою. Так мы становились сопричастными к судьбе персонажей и эмоциям зрителей, обретали самоуважение и самодостаточность, но еще и чувства: «Я едва могу слышать Чио-Чио-Сан, умоляющей сына закрепить в памяти ее лицо, когда она приближается к нему… Вся моя душа открывается через сопереживание одиночеству и судьбе бедной женщины. Музыка улучшает, и сила слова активизируется в тайниках моей души, что в противном случае может находиться в состоянии покоя. Существует то, что я хочу рассказать вам … что-то глубокое, как море, глубокое и бесконечное … Тут моя любовь и вся моя жизнь. Я поражаюсь красотой жизни и слезы текут».
А еще правилом в классе было обоюдное уважение и помощь, неважно, в музыке или быту, но мы все должны были подстраховывать своего друга-партнера, помогать во время выхода на сцену или делиться с ним последним куском: артисты – одна семья, а сцена – это коммуна, потому что зрителя интересует общий конечный результат, а не процесс, он не должен видеть черновой работы, а потому все отвечают за все и даже за здоровье и благополучие, и настроение и жизненное, и сценическое и своего ближнего в первую очередь. В первый же год моего обучения он выхлопотал мне стипендию, чтобы я мог достаточно питаться – какое пение голодному? Да и сама кончина его была удивительно возвышенной и поучительной для всех нас – с началом войны maestro попросил позволения остаться в России, оставив родину в памяти, и, не глядя на ужасающие бедственные условия – консерватория отказала ему в месте – остался с нами – как мог он не сохранить верность тем, кто ему доверял? В 1919-м Умберто Августович заразился черной оспой и 27 апреля того же года его с нами не стало.
Зато осталась с нами та чуткость, которую он привил всем нам, исповедуя проведение вот таких вот общих вечеров под «литией» «Расскажи мне…».

Иван Иванович, глубоко вздохнув, все больше разгонял балалаечные тремоло:
– Благодаря исключительно кипучей энергии Умберто Мазетти сумел объединить вокруг себя плеяду талантливых подопечных, в дальнейшем выдающихся певцов русского искусства. Достаточно назвать их имена, чтобы представить себе, какими силами располагал его класс. За двадцать лет работы в России он раскрыл творческую индивидуальность Александра Александрова (в будущем известный композитор и дирижер, организатор Ансамбля песни и пляски Советской Армии, народный артист СССР. – Прим. авт.), Леры Барсовой; звезду Антонины Неждановой, той самой, кому Рахманинов однажды посвятил свой блестящий «Вокализ»; Наденьки Обуховой, имя отвечает за себя; очень модного сейчас Владимира Политковского, а я лично тесно учился в одном классе с совершенно выдающимся человеком, который немало хорошего перенял от самого мастера. Вот именно о нем мне бы очень хотелось повести сейчас речь…

Москва, сентябрь 1885 – сентябрь 1899 гг.
Семья задумчивого утонченного мальчика с ясными, как небесная синева, глазами Стани Щацкого едва выживала на ничтожный доход отца. Бесконечные «бедностные» трудности, которые была должна решать нужда ради содержания и обучения детей, тяжело отзывались на норове матушки Антонины Климентьевы – вечно усталая вспыльчивая женщина была резка и временами, не сдерживая терпение, жестко наказывала отпрысков.
«Я вспоминаю грустную сцену раннего детства, – писал ее знаменитый сын, – стою на коленях в комнате, где только раскрылись все мои вины. Мать ушла, сказав: «Стой тут, я приду сейчас с розгой и высеку, чтобы ты помнил, как следует». Не помню, высекла она меня или нет, но помню огромный ужас ожидания – вот-вот начнется!»
Весь остаток своего земного пути Станислав испытывал безусловное гадливое отвращение к экзекуциям и ни разу не обращался к такому способу на своем поприще воспитания детей. Справедливости ради стоит обозначить, что порой делавшаяся зловещей родительница, денно и нощно трудилась ради своего гнездышка и приращивала к тому же свой выводок, прививая глубокую взаимопривязанность, что в дальнейшем имело вес, когда всей дружной командой близкие пришли на подмогу в педагогической миссии своего сына и брата в созданном им обществе «Детский труд и отдых», а после колонии «Бодрая жизнь».
Теофил Осипович (отец) на заботу о наследниках смотрел как на первое дело своего долженствования, проводя свободное время дома в неусыпной слежке за каждым шорохом сыновей и дочерей, выколачивая из них неосмысленное повиновение и точное соответствие предписанного им «табеля». Часы тикали тяжело: в условиях политической реакции его замораживал страх попасть под подозрение и оказаться без места – в этих гнетущих условиях и так бывший суровым отец безвозвратно очерствел. Через много лет Станислав Теофилович вспоминал о том, как тот, стремясь сломить крепнущую детскую волю, опускал мальчика на колени. Но юный Станя, не глядя на семейный деспотизм, рос инициативным и восторженным ребенком с неодолимым влечением к людям в своем детском, хорошем, так и рвавшимся на волю…
Правда в том, что и в темпераменте отца состоялись свои привлекательные черты. Он обожал музыку и нередко длинными скучающими сумерками распевал с женой и детьми. И в эти минуты слезала машкара суровости, которую несправедливо наложила на него коварная планида.
По мере того как Станя рос, критическое отношение к идее воспитания все более переходило в нем в неудержимое желание отыскать педагогическую правду. Этому особенно способствовала мера вышкаливания в 6-й московской гимназии, которую мальчик посещал: жмущий казенный фронт расписания, ригористические методики, посещение ради отметок и выпускного аттестата, меч войны между педагогами и детьми у Шацкого-студийца постепенно формировали осознанное неприязненное восприятие всей системы гимназической муштры, сковывавшей молодое творчество и имевшей цели подготовить из слушателей покорных и усердных солдат. Юноша выдумывал свой способ выживания – «внешне приспособляться, внутренне думать по-своему». Приспособление понималось им как умение использовать меньше сил на учение, тратя их на развитие – так сперва давалось детям сопротивление фискальному режиму. С каждым годом для зреющего Стани все большее значение приобретало «свое»: то, чего не подавали в гимназии – музыка, пение, произведения русских и иностранных авторов, не включенных в бесцветную формализованную программу.

Как-то класс посетил помощник попечителя округа, простодушные детишки, ластясь и заглядывая в глаза, доверчиво откровенничали с «могущественной» силой об уроках и «уроковедах», а назавтра переводные экзамены обернулись чисткой. Великое избиение продолжилось шесть недель – педагоги использовали юную искренность как возможность избавиться от беспокойных возмутителей дисциплины – лишь половина из них была переведена в 7-й класс, а все остальные провалены на испытаниях, либо выпущены с документом без права поступления в вуз.
Из гимназии ранимый юноша вынес главную истину: «Так не надо ни учиться, ни учить». Через всю жизнь у него перед глазами проходило воспоминание об однокласснике: горе-математик выставлял ему единицу, а тот, рыдая, целовал его рукав и просил о милосердии…
Юношей Шацкий возлагал большие чаяния на высшую школу. Ему думалось, что здесь наконец-то осуществится его мечта найти в учении корень всего, подготовить себя к тому, чтобы быть полезным своей стране, ее гражданам, сеять «разумное, доброе, вечное». Перед ним встала непростая задача – найти свой путь, увидать перст судьбы. Кем быть? Лучшее и модное становление в 1896 году можно было получить в Императорском университете – будущем знаменитом МГУ.

Воронеж, ноябрь 1934 г.
Иван Иванович отложил в сторону расписную струнную «болтушку», подхватил большими руками колено и вдохновенным басом продолжил гудеть историю учебных сомнений своего бывшего друга, о котором появилось такое жгучее желание поведать, рассказать об учительской участи своим самым любимым и лучшим ученикам:
– Гимназическое «просвещение» излагало в одинаково тусклом свете все закоулки школьных знаний, об этих учебных бедах я несколько прежде доходчиво слышал и от вашего земляка, уроженца воронежской земли, писателя Ивана Бунина, сейчас проживающего за рубежами страны и по сей причине малоизвестного, но только что обретшего Нобелевскую премию, возможно, мы когда-нибудь поговорим и о нем, и его фамилия украсит наши книжные ряды. А юный Станислав по окончании гимназии, не чувствуя в себе определенно обозначенных склонностей, поступил на физико-математический факультет Московского университета, так как имел по предмету единственную отличную отметку. Но школа не дала ему достаточной подготовленности к учебе, и он вынужденно, не руководствуясь сердечными позывами, перевелся на медицинское отделение, но и тут себя не нашел. Но зато нашел совершенно в другом…
Здесь я должен упомянуть, что с ранних пор в условиях семьи Станя воодушевленно занимался музыкой и пением. Особенно упражнялся в этом во время летних каникул у дяди, человека музыкально в высшей степени одаренного. С первой молодости проявилась в нем эта горячая любовь и смешала все козыри. Он научился играть на инструменте почти самоуком и, насколько я его знаю, любил фантазировать, а иногда весьма выразительно исполнял и кое-что оставшееся в памяти от юных лет: несложные опусы Рубинштейна, Чайковского, ноктюрны Шопена, части из Бетховена.
И вот одновременно с зачислением в университет он был принят в частную музыкальную школу, где обучался владению фортепьяно и главным образом вокалу. У Станислава был недурственный голос, сперва альт, а потом несильный, но очень чувственный драматический тенор. С ним он, что весьма весомо, сделался участником университетского хора с богатыми давнишними традициями.

Москва, сентябрь 1896 г.
Кипучее цветение русской музыкальной культуры конца XIX в. не могло не затронуть судьбу крупнейшего любительского вокального коллектива России. В этот период с хором Московского университета сотрудничали Петр Ильич Чайковский, Михал Михалыч Ипполитов-Иванов, Василий Михалыч Орлов, Николай Семенович Кленовский, Карл Карлович Альбрехт, Павел Иванович Бларамберг, Сергей Никифорыч Василенко.
Выступления поющих студентов становились все более модными и пользовались чрезвычайной успешностью среди столичных меломанов. «В те дни, когда развешивались анонсы, вся Москва спешила в зал Благородного собрания. … В концертные дни задолго до начала представления публика заполняла все помещения – в зале повисал аншлаг: за величавыми колоннами теснились желающие, продажа билетов не производилась даже на вход. О выступавших строчили в сводках новостей: «Чрезвычайно стройно было пение хора (196 человек), которым управлял Вольдемар Мальм».
Петр Ильич обработал для коллектива популярный гимн студенчества Gaudeamus, а позже (в 1887 году) посвятил хору произведение «Блажен, кто улыбается» на стихи великого князя Романова, которое, конечно же, вошло в репертуар «комьюнити», к которому Станислав примкнул в 1896 году. И встретился там с гением русской вокальной ноты.
Шестью годами ранее на хор снизошла благодать – в него был зачислен студент юридического факультета Леонид Витальевич Собинов. Все четыре сезона своего обучения maestro царил в этой труппе, да и после с ней не простился – впоследствии, уже будучи эпохальным певцом, Леонид Витальевич в ее составе многократно озарял своим лирическим тенором концерты в пользу Общества помощи нуждающимся студентам МУ. Великий мастер звука сохранил самые теплые воспоминания о том времени, а в 1934 году, незадолго до кончины, на вопрос о том, что определило его вокальное кредо, написал: «Пение в хоре считаю главным фактором моего вокального и музыкального развития».

Леонид Собинов в партии Вертера.

Такого же развития он желал весьма талантливому тенору рядом, которого не раз слышал на совместных хоровых подмостках: обыденных математиков вокруг имелось множество, а вот столь одаренных артистов оперы, особенно обладателей диковинного голоса, не было в достатке. Maestro активно советует ему изучить премудрости bel canto у лучшего гуру, в совершенстве владеющего его тайнами, Умберто Мазетти. И вот в 1899 году Станислав появляется на вокальном пороге. Позже, сам став гуру, Шацкий не раз упоминал о том, что музыкальные впечатления тесно соединялись в его сознании с жизненными образами, а музыка наряду с педагогикой каким бы объездным путем он к ней ни шел, стала его второй судьбой.

Талантливый юноша Станислав.

Воронеж, ноябрь 1934 г.
– У Станислава был чудесный, редкий от природы низкий тенор, это позволило ему без особенного усердия поступить к нам в группу, где он и учился несколько лет, будучи одновременно университетским слушателем. А надо сказать, что Мазетти очень тщательно выбирал студентов в свой класс. Для него первой мерой были не голосовые данные, а общая музыкальность. Так к нему попала мадемуазель Нежданова, которую изначально не приняли в Петербургскую консерваторию по причине «маленького диапазона». Но еще важнее для педагога-итальянца как основа для обучения являлась трудоспособность подопечного, такой вот и владел Шацкий, в этом они были необычайно конгениальны.
Именно там, в классе у Умберто Августовича, мы впервые принялись осуществлять наши мантры «Расскажи…», чтобы ближе узнаться, сойтись, помогать друг другу и в жизни, и в музыке, чтобы разрушились границы, отступила зависть, ревность – нам предстояло делить сцену и выглядеть самым достойным образом, на какой были только способны. Там же Станя с благоволения мастера предложил нам попробовать проводить постановки без сценария – он говорил, что у ребятишек из его детства совершенно не было выбора, а за сим инициативы и предрасположенности к творчеству. А сцена и пение, как ничто, могут помочь навести с окружающим мостки, выработать осмысленное пение и эмоционально окрашенное голосовое звучание.
Профессор повторял, что всем своим воспитанникам он дает сто процентов того, что от него требуется, однако каждый из них берет в силу личной необходимости. Maestro считал, что обучение – это процесс, несомненно, двусторонний, но, как известно, научить нельзя, можно научиться. Он трудился найти индивидуальный подход к каждому своему студенту, понимая, что среди них нет одинаковых. Нет одинаковых детей – также настойчиво вторил ему позже Шацкий. Мазетти тщательно подбирал репертуар для каждого исполнителя, опираясь на его особенности, расписывал новые и новые вокализы, упражнения и каденции для учеников, так как внятных готовых материалов для азбуки пения не хватало. У многих выпускников класса остались ноты времен ученичества с большим количеством пометок, касаемых самых тонких нюансов. А Шацкий? Он частенько обсуждал с Умберто Августовичем отсутствие внятного репертуара для маленьких, только ступающих на путь музыки граждан.
Считая итальянский самым певучим, в произношении Умберто Мазетти признавал гласные только родного языка. Русские он переиначивал на собственный манер. Именно он – не я – требовал, чтобы русское «е» звучала как «э» оборотное, с легким придыханием, как будто бы после него стоит «h». «Пойте красиво!» – основное увещевание от мастера.
Иван Иванович, словно очнувшись от рассказа, неспешно откинулся на спинку и улыбчиво оглядел заслушавшуюся аудиторию.

Разместившиеся по всему сумрачному кабинету друзья одновременно оглянулись на Ваню – его академическая постановка дикции нередко вызывала улыбку у однокашников, а позже у всего Союза, когда его пластинки облагородили фонотеки страны, а его поклонники в подражание стремились распевать: «Стрэмлюсь на стрэлку в рэйс…». Ваня, радостно просияв при мысли от сопричастности к наследию великой школы, подхватил: «Стараюсь подражать настоящим мастерам». Эта привычка произношения гласных останется с ним навсегда, и однажды ее услышит весь мир. Но сегодня стояла плаксивая осень 1934-го, и в классе сольного пения проходили ежемесячные посиделки педагогов со студентами, звучали прекрасная музыка и пронзительные сердечные разговоры; всхлипывали, роняя воск, оттаявшие от бескомпромиссного откровения свечи; за окнами злился ноябрь.

Иван Иванович, выждав МХАТовское молчание, очень серьезно продолжил:
– И тут вдруг Станя с профессором резко поспорил о том, что каждый должен петь по-своему, кому как удобнее – мекать или экать.
Видимо, тогда и проявилось в нем противление любому насилию даже в виде настоятельного воспитания в вокальной школе.
Тогда я со Станиславом не согласился – слишком мне было слово мастера дорого, а вот теперь, пожалуй, понимаю, что тот был прав. Гласные – это не то, к чему нужно придираться. И так было много колченогого, есть это и у вас, дорогие мои. Как иллюстрация: по свойственной скверной привычке вы, когда поете, вытягиваете шею или, что наблюдается на высоких регистрах, задираете голову. Эти привычки, как равно и другие, к примеру, весьма распространенную, становиться на цыпочки, при заходе на верха, Мазетти, безусловно, преследовал. В таких случаях он сперва вышучивал нас и доказывал, что нелепо объясняться по ходу действия в любви и смотреть в потолок. Если же это не имело воздействия, то Мазетти сворачивал ноты и грозно говорил: «Если ты будешь задирать голова или делать балет, то я буду хлопать тебя нотами по голова». И, представьте, это обыкновенно помогало. По поводу неправильного положения рта он подчеркивал, что и это производит крайне неприятное впечатление на публику: помнится, в Киеве пела прекрасная артистка, которая на высоких нотах немилосердно кривила рот направо, и эта гримаса искажала ее весьма милое лицо. О ней Мазетти, с комическим ужасом, страдал: «Mon Dieu, когда она дойдет до si bemol, то будет кушать свой собственный ух».
Так в нашей жизни рождался театр!

Когда Станя подрастал, отец, опасавшийся веяний судьбы, которые, проникая сквозь стены созданного им семейного мирка, грозили его разрушить, строго запрещал посещать сыну театры и концерты, именно потому театр стал зарождаться в нем с неистовой силой сразу, как только он попал в класс. На уроках Мазетти, дававшего возможность постановочного импровиза, на моих глазах – и это было к счастью – именно потому что в дальнейшем все это нашло огромное применение в его главной работе, в своем свободном творчестве зарождался будущий великий педагог. Ведь несмотря на всю свою авторитетность, Мазетти никогда не стремился к подавлению в учениках индивидуальности. Наоборот, он сердился, когда некоторые старались рабски копировать его манеру исполнения. Надо всегда «сам думала», говорил он, «иначе это не артист, а совсем «обезьян», который передразнивает своего maestro». Самостоятельное творчество особенно в области вокального нюанса его радовало. Это хорошо: ты думала, чувствовала, есть sentiment, есть душа.

Словом, Мазетти был живым кладезем премудрости и архивом вокальных и сценических эффектов. Шацкий же увидел в нем формирующую личность, предтечу своих педагогических идей.

Позволю себе изложить воспоминание об одном уроке, Стане пришлось петь выход Водемона (герой оперы П.И. Чайковского «Иоланта». – Прим. авт.). Спел, кажется, недурно, но мастер молчит, не хвалит и не ругает, выходит, чем-то недоволен. После молчаливой ферматы maestro рассеянно изрек: «Это не то, это ноты, ты поет, как стакан воды пьет, нет душа, ты не любил ее, а только делал музыку. Надо любить, надо думала: я вижу прекрасную женщину, она мне ошень дорога, но отчего-то непонятлива, путает цвет цветков, и вдруг – эта страшная тайна, догадка – творец… она слепа!!! Я останусь рядом, отдам ей жизнь, научу видеть своими глазом. Поняла? Надо повторить. Вот, – продолжал он, вытащив из вазы, стоявшей на рояле, белую розу и сунув ее Стане в руку, – думать этот образ, смотреть на это, повторить и вдохновиться чувством, дохнуть на нее». Когда Мазетти вложил ему в кисть цветок, на который тот должен был дышать, то, Станя невольно улыбнулся. Профессор это заметил, и разразилась буря. Он выхватил оставшиеся розы и хлестал их, пока не рассыпались лепестки: «Я тебя любит, как мой сын, а ты смеялся, ты не артист! Ты не любит arte, ты не имеет душа, нет чувства, santimento, ты поет как извозчик, уходить из класса». Такой разгон, да еще в присутствии класса, до того взволновал нас, что мы умоляли о разрешении повторить. Maestro согласился не сразу, но потом сказал: «поет» и уселся к нам спиной. Вероятно, под влиянием громадного нервного потрясения, вызванного предыдущей бурной сценой, со Станей случилось нечто непонятное, он забыл детскую робость, ему действительно казалось, что он – рыцарь, готовый подарить мир своего взгляда любимой девушке. Никогда мы не слышали эту арию в такой передаче, исполненную с таким нервным подъемом и даже не думали, что вообще можно так петь. Когда он кончил, в классе царила небесная тишина. Мазетти встал, подошел к нему и, хлопнув по плечу так, что тот присел в révérence (рука у него была тяжелая), воскликнул: «Карашо! Может петь, а не хочет, ах, какой ты звинья»! Затем он, чтобы загладить свою горячность, пригласил нас всех на посиделки, после которых был школьный бал, и Станя пригласил на танец девушку, впоследствии ставшую его верной женой и соратником в делах. Так началась дружба этих двух педагогов – настоящего и будущего. Многое понималось ими и виделось одинаково, что и говорить, что многое один взял у другого и наоборот.

В классе у Мазетти. Шацкий и Березнеговский.

Помнится мне, и момент моего выхода на сцену в третьем акте оперы «Вольный стрелок». Я вел партию негодяя Каспара, который отказывает в единственной пуле своему другу и убивает ею птицу, но заимствованное в университете чучело кто-то из недобрых побуждений во время постановки выкрал – своего театра, и, собственно, отвечающего за реквизит сцены, у нас тогда не было… Я с ужасом начинал понимать, что мне придется палить в темную материю и убеждать присутствующих героев и зрителей, что где-то там летит орел, как вдруг надо мной развернулись могучие крылья – которые на поверку оказались связанными в месте пояса в узел Станиными брюками… Такая находчивость была у него всегда, сколько я помнил его. Что уж говорить о чувствах товарищества. И тем более о редком голосе. Он даже рискнул опробоваться в Большой театр. И сделал это почти успешно, в его репертуаре намечалось около десяти оперных партий, то есть вполне мог стать певцом, в его пении было больше индивидуальности, чем во всем нашем курсе. Но всем нам казалось, что что-то его тяготит, останавливает.
И умница профессор собирает наши разговоры, чтобы разрешить ситуацию сообща: «Расскажи мне о Себе…». И сам вдруг рассказывает о том, что, когда-то давно учился в Льеже по инженерному делу, но курса не окончил, ушел, чтобы изменить науке для искусства, и потом добавил – нужно доверять собственному сердцу, как решит оно.
Тяжело решившие вопрос педагогические устремления Стани победили, и он отказался от дебюта в театре и карьеры вокалиста. Да и пел он «очень по-своему». Одним словом, успешная учеба в консерватории, будущность оперного певца вскоре перестали его привлекать. Все это встало в противоречие с его общественными интересами, с тем ценным, что он начал находить в университете, особенно во встречах с Климентом Тимирязевым и в работе его лаборатории.

Москва, май 1902 г.
«Параллельно консерватории шла и моя университетская работа, и шла упорная борьба двух планов. Я начинал сознавать, что выполнение обоих одновременно будет мне не по силам… Если в связи с университетом у меня являлась мысль о моей дальнейшей общественной деятельности, то в работе художественной передо мной стоял только успех… все мои эмоциональные запросы довольно полно удовлетворялись моими музыкальными занятиями, и когда я, попадая в консерваторию, выступал на вечерах, слушал исполнения моих товарищей, я чувствовал себя легко и удовлетворенно. Но как только это возбуждение проходило, у меня опять возникала мысль о моей будущей работе и о том, что консерватория… оттолкнет от общественной работы будущего…».
Однако еще не раз перед ним, влекомым томительной тягой, вновь являлся вопрос о заветной карьере певца. Большим событием не только для практического, но и эстетического взросления Шацкого стало его поступление в Тимирязевскую академию, где он на художественных вечерах повстречался и принялся дополнительно работать над вокалом с пианисткой Еленой Бекман-Щербиной, уже имевшей опыт работы по предмету со своим супругом, автором очень успешного бестселлера «В лесу родилась елочка». Позднее возобновил занятия пением у лучших артистов того времени – солиста Московской частной оперы Мамонтова Антона Владиславовича Секар-Рожанского и заслуженного артиста императорских театров Лаврентия Донского и довольно успешно блистал в гастрольных турах с концертами по стране. Но тяжело решив для себя непростой вопрос выбора, все же отдал победу педагогическим устремлениям и окончательно отказался от поприща премьера.
Хотя беспрестанно ежедневно упражнялся один, работал над звуком для поддержания голосового аппарата с ариями и вокализами, полученными в наследство великой школой Умберто.

Воронеж, ноябрь 1934 г.
Вдохновившийся оцепеневшей в комнате тишью, Иван Иванович на прерывался ни на миг:
– На момент подступов к главной ступени его судьбы его могучий для столь короткого срока репертуар насчитывал свыше 300 романсов и песен русской и западной классики, он владел десятью оперными партиями и множеством отдельных пьес, что позволяло ему быть очень щедрым и в своих выступлениях на эстраде, и в «колониальном» музицировании. Об этом я всенепременно расскажу. Это весьма важная летопись в культурной жизни всей страны.
Первый опыт педагогической работы был осуществлен Шацким совместно с его старшим приятелем, архитектором стиля модерн (сторонник югендстиля. – Прим авт.), с которым познакомился после творческого кругосветного путешествия архитектора, где случился его мировоззренческий перелом. По возвращении Александр Зеленко, так его именуют, поступил в педагогический кружок Шацкого, где и сблизился со скорым единомышленником в 1905 году. Их энтузиазмом и были организованы первые в стране детские клубы и летняя колония в Щелкове под Москвой.

Единомышленники (Станислав Шацкий слева, Александр Зеленко справа).

В основу жизнедеятельности таких ячеек были положены труд и самоуправление, где ребятишки объединились сперва по принципу товарищества, а затем по интересам (различным видам занятий: рисованию, пению, танцам). Зеленко возводит на деньги предпринимателя Николая Второва в Вадковском переулке Москвы детский клуб общества «Сетлемент» — редкий для Москвы памятник северного модерна. (Это здание, спроектированное как «обитаемая скульптура», лишенное каких-либо внешних украшений, сравнивается критиками с работами самих Гауди и Хундертвассера. – Прим. авт.).

Модерн в Вадковском переулке.

Там соратники и приступили к работе.
Воспитанники «Сетлемент» были организованы в группы по 12 человек (мальчики и девочки раздельно); каждая из которых самостоятельно планировала учебную программу и вырабатывала собственные правила поведения, всего в эксперименте участвовало около двухсот детей. Вся работа основывалась на доверчивых, глубоко человеческих отношениях сотрудников с ними и их родителями.
Название было подсказано практикой создания в некоторых странах сетлементов – поселений интеллигентных людей среди нуждающегося общества для просветительских начал. Организация, выношенная друзьями по аналогии с американским опытом Зеленко, выстраивала целью удовлетворение социальных и культурных аппетитов детей из бедной части людей, фактически лишенных возможности получить хоть какое-то образование на стороне. Станислав проводил педагогику сотрудничества, что для того времени было весьма необычно (едва ли не единственным исключением тех лет была школа Льва Толстого, оказывавшая огромное впечатление на молодого Шацкого, так в его сознании все рельефнее складывался образ земледельческой коммуны, которую он хотел бы создать, что вскорости и сделал), идею новой тогда внешкольной работы с подростками, направленной на удовлетворение детских запросов, со свободными в противоположность старой системе занятиями, поддерживающими инициативу и самодеятельность учеников: «Клуб должен не искусству, а создавать жизнь искусства». То есть нужно стараться вводить слушание с разговорами о музыке на уроках, жаловать театры, широко проводить экскурсии в галереи и музеи, знакомить с архитектурой. Он уже тогда предлагал организовывать в клубах не только мастерские, но и театр, кино, вводить музыку и пение в жизнь ребятни: «Наши дети далеки от искусства, а ведь они замечательно способны».
Шацкий полагал, что художественное воспитание не должно сводиться только к сообщению знаний и развитию умений в различных культурных областях, оно должно глубоко пронизывать собой весь педагогический процесс, трудовую, умственную, социальную и творческую жизнь детей. Все повседневное бытование должно быть наполнено эстетическими эмоциями. Колонистам предоставилась возможность развиваться в искусстве, труде, игре. «Новая школа включает не только формальное развитие, но и физическую работу, и игру, и искусство в различной постановке, социальную жизнь ребят – все эти вопросы являются насущно необходимыми для новой школы. Затем связь с жизнью становится одной из основ работы».
Теперь уже сам, став в своем кредо maestro, Станислав декларировал огромную важность эмоциональной окрашенности педагогики, эмоциональному содержанию жизни детей, совершенно как на уроках Мазетти! Детям нужна большая, яркая радость. Надо способствовать тому, чтобы эта радость как можно чаще посещала ребенка, обогащала и облагораживала его дорогу. Надо так строить работу, чтобы вызывать и поддерживать у него потребность в искусстве, чтобы вводить новые, живые и глубокие впечатления, которые оно дает. «Без искусства нет настоящей детской жизни, столь связанной с эмоциями…», «радость – основной элемент искусства» – с этими парадигмами можно не раз встретиться в летописях учителя. Но надо делать так, чтобы ученики не только принимали искусство, важно дать им шанс самим проявлять таланты. Воспитаннику необходимо во чтобы то ни стало дать выразить то, что поразило его, оставило впечатление, «выразить во внешних формах эмоции», например, в пении.  «Когда дети что-нибудь поют, то видно, что эта работа является результатом серьезного внутреннего процесса… ребенок в ноты вкладывает больше содержания, чем в реальности напето, выражая только одну сотую того, что он хотел бы».
Когда они поймут, как много дает искусство, то они сами захотят знаний и умений. Задача преподавателя поддерживать эту потребность и помогать подниматься выше в своем стремлении к нему.

Шацкий начал свой педагогический путь в 1905 году, в период первой русской революции, всколыхнувшей все общество, в том числе оппозиционно настроенную к царскому правительству ее часть. И, хотя он и Зеленко не разводили явных политических антимоний, однако 1 мая 1908-го «Сетлемент» был разгромлен полицией по причине использования детского соуправления, в чем усмотрелась «пропаганда социалистических идей», а сами друзья на некоторое время взяты под арест. После долгих хлопот Станиславу удалось получить разрешение на воссоздание организации под новым именем «Детский труд и отдых», а уже в 1911 году он подошел к главному делу всей своей судьбы.
Это была одержимая судьба. У всех нас такие судьбы, но эта была особенной.
Желая вырвать хотя бы немногих голодных бедняков из тяжелых условий жизни большого города, Шацкий открыл в Калужской губернии летнюю трудовую колонию, куда ежегодно приезжали на каникулы от 60 до 80 мальчиков и девочек из числа постоянных посетителей детских клубов Москвы.

Обнинское, май – июнь 1911–1932 гг.
В лучезарном мае 1911 года на 15-й разъезд Брянской железной дороги в лесные хоромы нынешнего стадиона «Труд» (тогда это была густая, только зазеленевшая роща) прибыла группа под покровительством руководителей, Станислава Теофиловича и Валентины Николаевны Шацких. Это были дети московской окраины из семей рабочих, не имевших ресурсов создать для них благодатные жизненные радости.
Организовать такое перемещение стало возможным при поддержке педагогов-энтузиастов и добром меценатстве директора Русского музыкального общества Маргариты Кирилловны Морозовой. Известная благодетельница повстречалась с Шацким в Москве на пороге созданной им «федерации» «Детский труд и отдых», в коей принимала самое искреннее участие и оказывала «капитальную» субсидию. Зимой 1911-го именно она предложила maestro устроить на ее личной вотчине постоянную колонию для летнего отдыха, пообещав обеспечить начинание средствами на обустройство основного быта.

Дети пожаловали практически в лес. К их прибытию был возведен большой двухэтажный с хорошей террасой и двумя балконами по всей длине барак. Кроме того, из остатков материалов сколотили шалаш, куда установили металлическую плиту. Там образовалась первая кухня. Самую трудную корчевку произвели рабочие, но создать для себя райский мир предстояло самим ребятам (первая группа состояла из 25 колонистов постарше, потом приехали остальные, всего в первое лето здесь обитало 47 мальчиков и девочек в возрасте от 7 до 16 лет).
Шацкий сразу предоставил детишкам возможность самим решать свои начинания. Все значимые вопросы обсуждались на собраниях, проводившихся каждый день. На одном из первых поселенцы дали имя своему обиталищу – «Бодрая жизнь». Вместе со взрослыми они приняли решение о том, что основой их благоденствия может стать только труд. Однако, по мнению Шацкого, труд детей должен был стать прежде всего образовательным.
Дело заспорилось сразу. Команды распределились по возрастам и интересам на бригады и группы, были избраны «заведующие» по благоустройству территории из мальчиков 14–16 лет, которые вместе со Станиславом Теофиловичем и другими наставниками выкорчевывали пни, прокладывали дорожки, доделывали постройки. Младшие вскапывали землю, закладывали огород, высаживали ягодники и яблоневые сады. Девочки приняли на себя кухню, пекарню и прачечную, словом, все интерьеры общежития для уютного обустройства домашнего очага.

Преподаватели стремились сформировать пребывание детей так, чтобы через труд они учились самообеспечению, получали навыки общения и разнообразный опыт из контактов с окружающей средой. На работы отводилось около пяти часов в день, в конце которого ребята издавали рукописный журнал «Наша жизнь», где обсуждали общественные и хозяйственные дела.
В своем общении с подопечными maestro ставил задачей организовать трудовое воспитание и детское самоуправление, вместе с тем стараясь всемерно учитывать те интересы, которые в старой школе не только не встречали какого-либо отклика, но всячески преследовались и подавлялись.
«Наша колония — это место, где мы все устраиваем кругом себя хорошую жизнь, и чем дальше, тем лучше… Это место, где мы работаем один на всех и все на одного, где дети могут стать хозяевами, с достоинством отвечая за все, что ими сделано…».
Потрясения семнадцатого вносят в деятельный процесс сообщества значимые преображения. С 1918-го летний вариант интерната заменяется на постоянный, где на государственные пособия начинают получать образование сироты, организуются учебные классы на базе созданной школы для пребывающих там детей. Педагоги под руководством Шацкого составляют новые программы, опирающиеся на личное творчество ребенка и полученный экспериментальный опыт под прославленным именем «Бодрая жизнь». Колония «аккредитует» возможности развернуть широкую деятельность в поселениях среди крестьян. Идеи декрета и общие направления школьной реформы по духу созвучны Станиславу Теофиловичу. Он охотно включается в напряженную работу – теперь maestro наконец получил возможность применить разработанные им педагогические измышления с новой строки.
В начале 1919 года Шацкий с соратниками обращается в Наркомпрос с предложением о создании Опытной станции по народному образованию. 16 мая «Положение о Первой Опытной станции Наркомпроса» было утверждено. Эта станция по народному образованию создается в составе двух отделений: сельского — в Калужской области, на базе колонии, и городского — в Москве. Директором ее был назначен сам Шацкий, а его супруга стала заведующей филиала «Бодрая жизнь». В состав деревенской коммуны вошли десять сельских школ первой ступени и два детских сада. К началу 1920-го станция уже объединяла 15 школ, в том числе в Малоярославецком и Боровском районах. В это время колония стала принимать на постоянное проживание и обучение не только москвичей, но и детей из окружающих деревень.
Цели «нового мира» определялись так: «Содействовать культурному строительству республики путем организации и постановки всевозможных опытов и исследований в области культурной работы всех ее видов». А потому в задачи входила не только организация учебного и воспитательного процессов с детьми, но и проведение работы среди народа, участие педагогов во всех видах деятельности на селе. Сама станция работала в двух основных направлениях: изучалась окружающая среда и в соответствии с крестьянским менталитетом адаптировались программы. Но и окружающее преобразовывалось на новых основах. Крестьяне всячески вовлекались в жизнь школ – для них читались лекции, им раздавались элитные семена, помогалось в ведении хозяйств.

В 30-е годы колония территориально представляла собой целую вселенную. Около двухэтажного здания школы размещался десяток одноэтажных построек: столовая, клуб, общежития, небольшая больничка, электростанция, изостудия, баня, прачечная, дачные гнездышки для учителей.
Направо, за хмелевой оградой, расположился опытный плодово-ягодный участок, а рядом со школой — внушительных габаритов стадион, позади — парк, зеленеющая рощица – место ученических «кадрилок». В овраге шелестели речка Репинка и возлюбленный колонистами «Милый ключ».
В двух километрах в усадьбе Морозово обустроилась другая половина станции. Здесь, в изящном господском «замке» с башней, были размещены еще в начале 1920-х кабинеты биологии, физики, химии, хорошо укомплектованные лаборатории, библиотека, преподнесенная в дар Маргаритой Кирилловной, и педагогический кабинет. Там же расфасонился главный объект всеобщего восхищения – школьная оранжерея, где на загляденье красовались необычные яркие растения, огурцы, помидоры, пальмы и розоцветные цветы…

В Морозово также находились слесарные и столярные студии, где мастерилась и полировалась мебель, велись «металлические» дела.
В физическом кружке Шацкий научил подопечных монтировать детекторные приемники, которыми приводили в восторг все поселение, впервые услыхавшее «из них» голос Москвы. На это чудо притягивались подивиться и крестьяне из окрестных деревень, а белоусовцы прямо попросили юных «радистов» собрать такой же приемник и для них.
Вскоре в колонии запустилась «электричка» — так ласково прозвали детишки местную электростанцию. Внутреннюю проводку на ней прокладывали под рукой-владыкой Станислава Теофиловича сами ученики.
Между усадьбой Морозово и территорией школы раскинулся хозяйственный пейзаж.

На широких землях под «пилотированием» старших ребят загудел трактор, заработали сеялки, косилки, жатки. Клеверные луга, поля, березовая роща и берег Протвы — все принадлежало станции. На полях выращивались овес и картофель, в огороде — лук, клубника и огурцы. На лугах выгуливались овцы, лошади, коровы… А в пестреющих березняках под соловьиные гаммы назначались «окрыленные» свидания.
Но настоящий праздник был в другом – в бытовании поселения могучими полномочиями обладало искусство: на полных парусах велась подготовка спектаклей-импровизаций, шло прослушивание музыки, хоровое пение, игра на инструментах, музыкальное просвещение населения в окружающих весях и городах. Сам труд был замыслен ради жизни, сама жизнь существовала ради прекрасного.
Педагогический процесс воспитания должен был быть поставлен так, чтобы искусство стало потребностью всех детей, не только одаренных, чтобы оно широко входило в их жизнь, обогащая чувства и познание.
«Мне хочется вспомнить его работу по спектаклям, замечательным спектаклям… – делится воспитанник колонии, чудесный театральный художник Александр Лушин, – Шацкий с его талантом и тактом мог натолкнуть ребят на совершенно свободную игру и творчество. Сколько мне ни приходилось потом видеть детских спектаклей, все это казалось натяжкой: бледные, заученные роли и тени образов, но никак не образ. В колонии же благодаря Шацкому из спектаклей получались замечательные пьесы, в которых ребята импровизировали… Это мог делать только Шацкий с его педагогическим чутьем… Шацкий был поэтической натурой. Все мы знаем, как он пел, какой он был артист, какой был замечательный режиссер».
Сохранилось письмо и бывшей колонистки Веры И.: «Я не музыкантша, но жизнь без музыки и пения для меня немыслимы. Любить и понимать музыку и пение меня, как и многих моих товарищей по клубу, научили Шацкие. Да и где бы, как ни в клубе, я, девочка из бедной рабочей семьи с окраины Москвы, могла бы услышать хорошую музыку. Дома ни о какой музыке и речи не было, а на улице, кроме шарманки, ничего не слыхали. Каждый вечер в клубе заканчивался пением. Не было клубиста, который не принимал бы участия в пении…».
Ласково-теплый летний час после вечорки. В комнате Валентины Николаевны колонисты собрались на посиделки. Сегодня распевали особенно хорошо, так как она совершенно поправилась (несколько дней Шацкая была больна, и в колонии негласно был объявлен «мораторий») и у всех появились солнечные эмоции. Жаль лишь, что с ними нет Станислава Теофиловича – он дежурит… Несколько пьес исполнено без него. Но когда звучит обожаемый всеми «Мельник», Шацкий сдается и с засученными рабочими рукавами появляется среди остальных, и голос, его прекрасный голос очаровывает так, что остается навсегда в памяти у тех, кто его однажды слыхал…

Важнейшей составляющей воспитания на Первой опытной станции была «формулировка» художественного вкуса, стремление к творчеству и красоте, формирование потребности в нем. Эстетически подготовить ребенка означало не просто бросить его в культуру, но и организовать его так, чтобы он был готов к ее понимаю и принятию впечатлений.

Колонистки у Венеры Безрукой, Морозовская дача, 1922 г.

Воспитывать такие чувства помогали друзья, большие деятели искусства и литературы. Частой посетительницей поселения была Варвара Массалитинова, выступавшая с концертами перед сотрудниками и учениками. Известный художник Петр Кончаловский проводил беседы о живописи, о всеобщем значении культуры в процветании людей. Художник МХАТа Виктор Симов знакомил учащихся опытной станции с первыми театральными премьерами. Все это служило благодатной почвой для подлинного развития эстетики у детей.
Но шапкой Мономаха на этом поприще все же коронована музыка. Альфой и омегой для проведения подготовки стали исследования интересов и вкусов детей, а также пристальное внимание к музыкальной культуре туземного населения. Сотрудники колонии проводили работу по сбору и разбору песен, которые дети приносили из семьи или же с улицы. Педагоги исследовали волну их распространения среди подростков, знакомились с текстами и мотивами, пытались выяснить, в чем привлекательность и доступность их для отрочества.
Исследования в московском отделении ПОС проводил Сергей Розанов, будущий сподвижник Натальи Ильиничны Сац в организации знаменитого музыкального театра для детей, он собрал около 200 песен, которые воспроизводились ребятами в Бутырском районе Москвы. Этот «туместный фольклор» проникал в их среду по разным коллатералям: с ярмарок, из балаганов и шапито. Слепцы и шарманщики, ходившие по дворам, распространяли романсы, фабричные и «кафешантанные» шлягеры. Дети распевали в основном те же опусы, что и взрослые, но чаще обращались к хитам с героической или сентиментальной начинкой.
Интересным было замечание Розанова о неэффективности уроков песни в школе: из 40–50 пьес, которые дети разучивали на уроках, в их репертуаре оставалось пять-шесть. Это значило то, что программа обучения была составлена крайне неэффективно и была бесполезной как явление.
Подобные тестирования проводились и в Калужском отделении самой четой Шацких – Валентина Николаевна была отличницей-выпускницей Московской консерватории по классу фортепьяно.

Супруги Шацкие.

Все песни, коллекционированные учениками и педагогами, были разделены на три группы: хоровые, хороводные, связанные с танцами, и свадебные. Хоровые распевы, попавшие в деревню из города через крестьян, занимавшихся отхожими промыслами, оказались банальными «уездными романсами» и мещанской попсой с городских окраин. Любовь и ревность, любовь и измена, покорность перед роком – главная их фабула: «Ты обещал венец и славу, и как ребенка вдаль манил. Увлек, увлек ты для забавы, а сам другую полюбил»… Успешны были песни и на тему смерти, несчастной любви, исполняющиеся с надрывом: «Дева скоро поспешила на колени к моряку, моряк сильно был расстроен, бросил девицу в волну». Опрос показал, что эти песни особую востребованность имели среди молодых девиц. Распевали их и школьники, особенно девочки. Дети помладше любили насвистывать уличные шлягеры типа: «Моя маменька скончалась, мой папаша водку пьет, я от маменьки осталась, малолетнее дите».
Популярными хоровыми песнями, исполняемыми в деревне, были солдатские, появившиеся там после империалистической войны. Они привлекали детей четким ритмом, общей звучностью, действенностью содержания. После 1917 года в село пришли и революционные гимны, которые были также конгруэнтны с настроением крестьян и входили в деревенский репертуар.
Хороводные и свадебные, передававшиеся из поколения в поколение, свидетельствовали о наличии в деревне естественной музыкальной культуры. Их исполняли смешанные четырех-, иногда даже шестиголосные хоры: «Эта песня, когда народу много, да на перехват голосов пойдут, удержаться невозможно, уж очень весела» …
То есть на поверку оказалось, что детей интересовала сюжетная музыка, им необходима была событийность.
Сотрудники ПОС ставили перед собой цель – использовать песни в работе для повышения эстетического вкуса взрослых и детей. На основе анализа музыкальных интересов деревни, любимых тем, мелодий, ритмов, подбирался репертуар, в значительной степени удовлетворяющий вкусам и потребностям жителей, но в современной трактовке и художественно оформленный.
Во время концерта сотрудники фиксировали, какие фрагменты вызвали эмоции, наблюдали за поведением, анализируя, к чему слушатели оставались равнодушны. После концертов заполнялись анкеты.
Путь к созданию в школах атмосферы, пропитанной музыкой, пением, эстетическими переживаниями, был полон творческих исканий. Уроки вели учителя, подготовленные на курсах Валентиной Шацкой. Остро не хватало инструментов – учителя преподавали с голоса, с патефона, если удавалось, иногда разживались все теми же балалайками.

Обучающиеся и преподаватели педкурсов на Морозовской даче, 1920-е годы.

Интересен факт импровизации песни на уже имевшиеся стихи – дети воспроизводили их в лесу. На уроках музыки давалась грамотность – темп, звучность, характер. Шацкие призывали учителей 14 подконтрольных школ опираться на индивидуальные особенности – не вынуждать ребенка к вокализации без слуха и голоса – он должен получать радость и наслаждение от коллективного исполнения пьесы не чаще двух раз в день.
На примере фольклора «Во сыром бору тропинка» выявились различные переживания мальчиков и девочек. Последним песня нравилась за грустную мелодику, мальчики же жалели пострадавшую птицу. Так подбирались общественные варианты: про природу и окружение, героев, борьбу, детский мир.
«Пение начиналось с самого утра. Нередко, лежа в постели, кто-либо из ребят младшей группы затягивает песню, которая подхватывается другими, то же во время одевания, умывания… Многие поют во время работы».
Спевки продолжались по два часа в неделю обязательно, остальное добиралось факультативно, также преподавалось фортепьяно, слушание музыки.
Был организован четырехголосный хор, в котором выступали воспитанники и педагоги. Концерты имели огромный репертуар – состояли из двух отделений со вступительным словом и приглашенными профессиональными артистами, бывшими однокашниками и музыкальными коллегами Станислава Теофиловича. Все эти события сплачивали, многие говорили о том, что ни до ни после не испытывали такое наслаждение от процесса пения и самой музыки.

Воронеж, ноябрь 1934 г.
Давно осиротели улицы задремавшего трудового города, лишь временами в темноте по «дворянской революции» проскальзывали редкие «бессонные» чудаки, одинокий долгий заводской гудок тревожил чей-то ночной слух, да в Воронежском музыкальном техникуме под свечной огонек длилась вечная встреча друзей на заданный ими самими сюжет «Расскажи мне о Нем…». Иван Иванович продолжал:
– Конечно же, там Станислав по-молодецки безустанно вбирал в себя опыт просвещения среди населения, помните, как maestro Мазетти любил поговаривать, что процесс общения учителя с учеником выпестовывается взаимно, вы учитесь у нас – мы у вас.
Так Шацкий устраивал населению деревенские концерты, проводил хоровые спевки, сводные мероприятия, словом, все способы были хороши, чтобы укоренить музыку в людей. Новые замечательные песни вытесняли блатные, пошлые, вульгарные, воспитывали вкус и объединяли народ. И через десять лет эти песни пелись им, поются они и сейчас.
Много привнес он в репертуар перепевов с родной Смоленщины, прививал их слушателям и ребятам, много привез материала из-за рубежа отечества, сам делал переводы. Народные песни, романсы, оперные сцены перемежались с революционными панегириками. Особенно ему, безусловно, удавались арии и камерные произведения драматического и героического плана: Шуберт, Григ, Бородин, «Весенние воды» Рахманинова, баллады Шуберта. А Радамес, Герман, Садко!
В искусстве он, словно настоящий артист и выпускник лучшего музыкального вуза страны, был требователен к себе и другим – «надо трудиться». Выступать перед публикой можно только с до конца отработанной вещью – то, что исповедовалось в классе Умберто Мазетти. Похвала была скупа, но, если случалось ее услыхать – это была великая радость.
Отличный постановщик, он был способным актером и менажером. Сумел ангажировать и нас, профессиональных артистов, на постановки передвижных театров его станции – сцены ставились прямо под ясным небом в хорошую погоду, в самых обыкновенных бараках – зимой.

Иван Иванович достал из кармашка пиджака поблескивающие очки, натянул на нос и зачитал фрагмент небольшой книжечки:

«…Он (Виктор Симов, известный сценограф. – Прим. авт.) быстро умелыми руками нарисовал декорацию оперы «Фауст» … и предложил поставить оперу на местной сцене. Мысль эта захватила меня всецело. Я принялся вновь пересматривать знакомые для меня музыкальные фразы моей партии, воображать те действия, которые должен произвести, петь вместе с партнером (Мефистофелем, на партию которого был призван ваш покорный слуга. – Прим. И.И.). Все это было ново и имело какой-то внутренний для меня смысл… Когда подошел день спектакля, я был в решительном и творческом экстазе, не думал ни о публике, ни о музыке, мне только хотелось, как можно скорее, начать изображать того Фауста, который рисовался в моем воображении».
Когда взмыл занавес, Станислав уже находился на сцене и вдруг обомлел – он не помнил текст… И тут зазвучала музыкальная тема, и уже не Стас, а доктор с огромной книгой на столе, вот в таком же свете свечи, не думая ни о чем, запел нужные слова, которые казались ему забытыми, и чем дальше развивалось действие, тем большее воодушевление он испытывал, совершенно не думая о своих руках, ногах, голове, ощущая себя настоящим Фаустом, переживавшим свою драму… Движения казались легкими, дыхание незаметным. И вот он поднимает кубок с действительным намерением отравиться, вдруг с искренним желанием найти выход из своего трагического положения встречает Мефистофеля и, когда я превращаю его в молодого человека, из всех сил своих легких выражает восторг и любовь ко мне, которой исполнен… Ни один звук не пропадал у него, не исчезал бессмысленно…
Особенно охотно слушался гостями цикл «Прекрасная мельничиха» Шуберта, первая песня исполнялась самим maestro: такой созвучной она была его жизнерадостному нраву.
В помещичьем доме с огромным парадным и террасой, сходящей в прекрасные ароматные цветники, организовался филармонический зал: там звучали скрипки, фортепьяно, певческие голоса. Зрители и учителя приходили из Малоярославца, Боровска. Постепенно начали подтягиваться меломаны из соседних деревень. Содержательные лекции давали слушателям первые представления о народном творчестве, творчестве народов мира. Русское искусство изучалось по операм, романсам, хорам. Постепенно аудитория заинтересовалась инструментальными пьесами, сонатами Бетховена, сценами из Вагнера, Бахом, композиторами-романтиками.
Нередко в народных домах выступал хор учителей-курсантов, хоть он и не обладал вокальными тонкостями звучания, его душа звучала искренне и высоко. 

Какая музыка была,
Какая музыка звучала!
Она совсем не поучала,
А лишь тихонечко звала.
Звала добро считать добром,
А хлеб считать благодеяньем,
Страданье вылечить страданьем,
А душу греть вином или огнем…

Обнинское, май 1932 г.
Деятельность станции получила большой мировой резонанс во вселенной педагогики. Известна очень высокая оценка, которую выдал ей видный американский философ, психолог и учитель Джон Дьюи, посетивший Станислава Теофиловича в конце 1920-х годов: «Я не знаю ничего подобного, что могло бы сравниться с этой колонией». По ее образцу стали появляться и другие опытные станции Наркомпроса. И даже всенепременно занятой Владимир Ильич Ленин воздал товарищу Шацкому так: «Другие только болтают, а он дело делает».  
В эти времена к 15-му Брянскому разъезду потянулась вереница гостей. Вот как описывает визиты участник событий Юрий Скаткин: «Это было настоящее нашествие любознательных педагогов, которые для себя неведомое детское царство открывали. Чуть ли не вся Европа побывала у нас. И Америка не отстала — две знаменитости заинтересовались идеями Шацкого: Дьюи и Вуди… Пришлось колонистам в срочном порядке комиссию создавать, встречать, по колонии водить, обедом угощать, концертами развлекать…».
«Станция вела интереснейшую работу, — наблюдала за ней Надежда Константиновна Крупская, — тысячи учителей посещали ее, удивлялись успехам и организованности ребят». Единый союзный коллектив наставников и детей выступал «ледоколом, пробивающим фарватер трудовой школы»…

Надежная команда.

Но вскоре для станции наступил непростой этап. В обществе собиралась гроза недоверия и подозрительности. Все дискуссии по педагогике были свернуты, прервались зарубежные связи, на смену надвигался диктат и единоначалие. Оппозиционеры Шацкого обвиняли его в том, что «чудовищные программы» не отвечают задачам переходного периода от «капитализма к социализму». Самого мастера упрекали в толстовстве, аполитичности, «интеллигентности» и, наконец, правом уклоне. Чиновники из Наркомпроса и партийные боссы завалили героя претензиями то за распахнутость перед Западом, то за чрезмерную увлеченность трудом. Нарком просвещения Анатолий Луначарский пытался защитить замечательную программу и его автора, но в это время было принято решение о его переводе на дипломатическую работу, а сторонница идеи Крупская уже постепенно утрачивала свои права.
9 мая 1932 года Первая опытная станция закрылась, причиной тому была провозглашенная необходимость в экономии средств. На ее базе в Москве появилась Центральная педагогическая лаборатория (ЦПЛ), которой вменялось заняться обобщением «передового опыта школ и учителей страны». Шацкий принял над ней руководство и по совместительству над Московской консерваторией, в которой когда-то обучался сам. Его жена переехала в столицу и продолжила заниматься проблемами художественного воспитания детей. Отныне колония «Бодрая жизнь» становится средним общеобразовательным учебным заведением с интернатом и методическим центром для школ Угодско-Заводского района…

Воронеж, ноябрь 1934 г.
– Когда в феврале 1932 года Шацкому было предложено стать директором консерватории, то в первый момент у него это вызвало некоторое недоумение и даже растерянность, почему наставник детского поселения и – консерватория? Как же он будет поднимать это дело нелегкое дело? Но потом пришла огромная радость от осознания того, что наконец-то две самые любимые дороги в его жизни слились в один проспект: педагогика и музыка пошли рука об руку – это было счастьем. Очень быстро после того, как он был вызван в ЦК, maestro с большим энтузиазмом переменился на новую ниву. А надо обязательно сказать, что ему пришлось хлопотать на этом поприще в исключительных условиях, поскольку шли дни, когда наша бедная школа музыки разлеталась на клочки. Утраченные после торжества революции педагоги, уехавшие из России или не пережившие голод и войну; непонимание особо ревностными пролетариями важности высокого профессионализма с бездумными идеями об укомплектации художественных коллективов наскоро обученными участниками самодеятельности, все привело к тому, что консерватория целиком начала переключаться на работу на фабриках и заводах, работу бригад, и мало кто уже заморачивался, как овладевать техникой собственно музыки, как дальше возвышать музыкальную стезю. Борьба с левацкими загибами в alma mater Шацким проводилась со всей пламенностью его я. Было очень сложно – поначалу он не был принят в «клуб» ни преподавателями, ни студентами, первыми за отсутствие профильного образования, как вы помните, мои дорогие, класс Умберто Мазетти он так и не окончил, а вторыми за наложение дисциплинарных наказаний и большого требования к труду и действию. До Станислава любой соплячек мог прийти в дирекцию и объявить, что он не будет заниматься с тем или иным педагогом, так как тот есть «буржуй, дурак и вообще дрянь». За два с половиной года «эквилибристики» Станислава Шацкого в консерватории он все же сумел сделать так, что авторитет и почитание учителя в весьма духовной области образования вернулись на круги своя. Не мог вот так взять и сдаться этот удивительный человек!
Ему удалось довольно скоро сплотить вокруг себя наших выдающихся профессоров. Он вызывал их к себе, пытаясь разузнать, в чем состоит их творческая заинтересованность, заставлял раскрывать свои силы. Занимался профессорскими кружками по вопросу их политического образования вплоть до проработки материалов XVII съезда ВКПБ, чтобы им было легче понимать и принимать своих учеников. Это один из важнейших педагогических моментов, где maestro использовал весь свой опытный подход к преподавателям другого профиля. Второй момент – в первый год работы он сумел организовать большой концерт, на котором гостевали члены правительства и сам товарищ Сталин. Это был не столько отчет обновленного учебного заведения перед партией – корень был зарыт гораздо глубже, это было мудрое педагогическое мероприятие, после которого перед студентами встал вопрос: «Сталин интересуется, мы ему играем, мы перед ним отчитываемся». Это выступление заставило молодых музыкантов осознать важность такого положения, что подняло интерес к работе, а следовательно, к овладению техникой, на огромную высоту.

Если рассуждать о вынужденном перепрофилировании консерватории на заводы, то Шацкий решил сам поближе подойти к тому, как сегодняшние рабочие смотрят на искусство, так мы посещали с ним «Шарикоподшипник», где в клубе «Каучук» проходил концерт с обсуждением. Это было событием, которое помогло искать правильные пути, Станя и здесь оказался верным себе, с трудом высидев невежественную «солянку», он держал речь, где рассказывал, как нужно обучать слушательскому мастерству, после в качестве модели он воплотил это в жизнь на калийном комбинате в Соликамске.
Собственно, в консерватории особую честь он отдавал композиторскому факультету, а именно, по его инициативе вместе с Александром Гольденвейзером и Генрихом Литинским в 1933 году в лице профессора-консультанта на отделение был приглашен сам Сергей Прокофьев.
В августе 1932-го в Московской консерватории по инициативе Шацкого с помощью Гольденвейзера было создано детское отделение (Особая детская группа) для подготовки способных учеников к поступлению в музыкальный вуз (будущая Центральная музыкальная школа при МК. – Прим. авт.), где преподавал сам, одаривая своим беспокойным сердцем молодые музыкальные ростки, придавая по заветам Мазетти огромное значение эмоциональному началу в занятиях с детьми.
В октябре 1932-го в консерватории им был организован научно-исследовательский институт (НИМИ), директором которого был назначен эстет-искусствовед Николай Гарбузов. Сам Шацкий же больше принимал участие в работе с группой талантливых ребят – он видел, что профессиональные преподаватели мало понимают детей, не дают им должного воспитания, а работают с ними исключительно узконаправленно, лишь обучая специальности (игре на скрипке или фоно). Педагог от Бога, он чувствовал, что дети от этого страдают, плохо и односторонне «растут». Совсем незадолго до своей кончины он собрал их родителей и поставил им вопрос: «Для того чтобы дети могли действительно всесторонне и многогранно развиваться, чтобы из них вышли замечательные артисты, которые могли получиться при их способностях, необходимо организовать интернат, где они могли бы по-настоящему здорово жить и развиваться в тесном коллективе». Родители встретили его идеи недружелюбно, им казалось жестоким и ненужным, чтобы четырнадцатилетние отроки жили где-то вдали. Тогда и раскрылся его огромный опыт, он все же и в консерватории был и оставался прежде всего педагогом – поручил своему самому близкому ученику, ставшему соратником и сподвижником, Саше Лушину, кстати, хорошему театральному художнику, провести эксперимент с этими одаренными, талантливыми детьми. Первый успех совместной подготовки на общих «сборах» состоялся. В том же году как результат – в Большом зале консерватории под патронатом вождя был проведен концерт-смотр юных музыкантов, в котором в том числе участвовали и испытуемые, все они получили дипломы и премии (среди них будущие великие исполнители – Борис Гольдштейн, Елизавета Гилельс, Михаил Фихтенгольц. – Прим. авт.). Особенное впечатление произвел на всех одиннадцатилетний скрипач Буся Гольдштейн. Лично присутствовавший на концерте дипломантов Сталин пришел в восторг от его мастерства и пригласил юное дарование в Кремль, где мальчику было вручено большое денежное довольствие с наставлениями от Отца народа:
– Ну, Буся, теперь ты стал капиталистом и, наверное, настолько зазнаешься, что не захочешь меня пригласить в гости.
– Я бы с большой радостью, – ответствовал находчивый талант, но мы живем в тесной квартире, и вас будет негде посадить.
На другой день семье лауреата был предоставлена квартира в новом доме в центре столицы.

И вот теперь, наконец, я должен рассказать вам то, о чем обещал, а именно – чем же работа станции так повиляла на музыкальное будущее нашей страны. А все на самом деле в том, что именно там, на станции, путем эксперимента и опроса, Шацкие проработали новую программу обучения музыке в общеобразовательных школах и кружках, то есть программу первого настоящего свидания, затем знакомства и дружбы человека с музыкой как таковой. А супруга Валентина Николаевна этим занималась особенно пристально (ее самый знаменитый ученик в начинаниях – составитель программы по урокам музыкального воспитания в средней школе Дмитрий Дмитриевич Кабалевский, материалами из которой школа РФ пользуется на уроках пения и в наши дни. – Прим. авт.). Полагаю, что благодаря этим людям, мы сейчас обогатились на большое количество замечательных студентов в настоящих и прекрасных артистов в будущем, в том числе, вас, дорогие мои…

А еще ему принадлежала инициатива появления при консерватории ряда важнейших служб, например, в том же 1933 году была организована школа высшего художественного мастерства (как постдипломная аспирантура для исполнителей. – Прим. авт.).
Что еще важнее для нас, вокалистов, особенно для Вани, который скоро будет студентом: вместе с деканом вокального отделения он создал настоящую консерваторскую оперную студию, которая дала свое первое представление в мае 1933-го, для чего были привлечены лучшие музыкальные силы страны –в Большом зале под управлением Александра Шамильевича Мелик-Пашаева была исполнена опера Моцарта «Свадьба Фигаро».
Шацкому принадлежит и появление при учебном заведении национальных студий: башкирское отделение, татарская опера (после будут открыты узбекское, туркменское, казахское, североосетинское и киргизское отделения. – Прим. авт.).
И еще один маленький, но изящный штрих – в 1931 году наш величественный любимый alma mater переименовали в «Высшую музыкальную школу имени Феликса Кона». Тогда же были варварские попытки упростить учебные планы– снизить планку подготовки. Но в конце 1932-го силами нового замечательного директора прежнее и название, и академический профиль консерватории были восстановлены.
И совсем последнее – неугомонный Шацкий придумал еще одну форму работы учеников. Речь моя о квартете, созданном неким Гузиковым, который работал на калийном комбинате в городе Соликамске. Проживая там, студенты давали концерты, читали лекции, обучали игре рабочих, открыли музыкальную школу, заключили большой договор с Женей Витачеком на производство музыкальных инструментов для города. То есть, по сути, сотворили для далекого уральского городка настоящую полноценную филармонию. Приезжали, сдавали зачеты, готовили программу, снова уезжали и снова возвращались…

Иван Иванович с лукавой изучающей улыбкой обратился к прекрасной девушке, утонувшей в глубине таинственной комнаты в трепетных объятиях ясноглазого Вани и тонкой золотистой 4/4 скрипки, прибывшей из частной мастерской Евгения Францевича.
– Отличный экземпляр, послушный, верно ведь, Ника?
– Вы всегда говорите верно, – прошелестела юная Ника, ласково поглаживая драгоценный инструмент.

Соликамск, октябрь 1934 г.
Страстное обращение соликамских рабочих о создании для них собственного академического ансамбля встретило яркий отзыв со стороны Наркомпроса и Московской государственной консерватории. МК взяла на себя непосредственную «сборку» квартета (для чего объявила студенческий «турнир»). Этим делом лично занимался тогдашний ее директор Станислав Шацкий, художественное руководство принял профессор Евгений Гузиков.
Несколькогодичное пребывание на новостройке стало незаурядным явлением в творчестве почти юных музыкантов, долженствующих владеть хорошей ориентировкой во многих знаниях искусства: только тогда они могли ответить требованиям, которые настоятельно предъявляла им провинция. Студенты вуза проходили семинары по подготовке к большой, самостоятельной и разносторонней музыкальной деятельности, расширяли общий кругозор. Работа на периферии стала им почетной и благодарной почвой для применения своих сил, неисчерпаемым источником энтузиазма и широчайшей дорогой для собственного я.
Квартет имени Первого калийного комбината появился в октябре 1934 года. 28 декабря 1934-го в Малом зале консерватории состоялся его первый концерт. «Известия» от 4 января 1935 г.:«Новогодний подарок Соликамским рабочим… Сам факт организации квартета для новостройки чрезвычайно знаменателен. Квартетная музыка, тончайшее искусство, обслуживающее в прошлом узкий круг меценатствующих любителей, становится достоянием широких масс трудящихся; от квартетов графа Шереметьева до квартета соликамских рабочих путь огромного культурного значения».
11 января 1935 года состоялся дебют в рабочем клубе горняков (г. Соликамск). Местная пресса «За калий», расценивая это как культурный переворот, расточала: «Квартет исполнил произведения лучших композиторов – Бетховена, Моцарта, Чайковского и ряд произведений советских композиторов. Аудитория, перед которой предстояло выступать, представляла собой в музыкальном отношении совершенно еще нетронутую, неподнятую целину. На исполнителей силой обстоятельств была возложена обязанность не только выполнять доступную слушателям концертную программу, но и прежде всего организовать широкую аудиторию».
Действительность превзошла все ожидания. Если в начале работы ансамбля его «электорат» составлял 40–50 человек, то уже на второй год количество постоянных слушателей дошло до 100. В первый месяц концерты носили сугубо академический характер, но зритель запрашивал свои требования максимальной доступности и понятности. Большим разделом концертной деятельности стали гастрольные турне по всему уральскому краю.
В городе открыла двери музыкальная школа (на втором месяце пребывания «квартетчиков»), на имеющиеся 70 мест было подано 180 заявлений. Другим делом команды стала педагогическая деятельность и занятия с самодеятельностью. Один из членов квартета вел класс массовых инструментов (кроме того, шли занятия по фортепиано, скрипке, виолончели, пению, духовым, музграмоте и музлитературе). Трое из четверых руководили музыкальными кружками, причем один из этих кружков (при клубе ИТР) был премирован на местной олимпиаде.
Доказательством искреннего внимания к работе четверки со стороны комбината явился большой заказ заслуженному деятелю искусств Евгению Витачеку на изготовление струнных. Директор производства Владимир Цифринович писал: «Опыт привлечения квалифицированного квартета на новостройку, в отдаленный от крупных культурных центров пункт, целиком себя оправдал. Работа квартета и не только как музыкально-концертной группы, давшей за этот период 150 концертов, но и работа каждого члена квартета на отдельных участках музыкальной культуры содействовала бесспорному росту интереса рабочих, особенно молодежи, к серьезной музыке, к произведениям музыкальных классиков, возбуждала и стимулировала желание учиться музыке, интересоваться музыкой…».
На конкурсе московских ансамблей, посвященном музыкальному искусству советских авторов, участвовала вся «кварта» имени Калийного комбината в составе Эммануила Хазина (1-я скрипка), Павла Шольца (2-я скрипка), Александра Багринцева (альт), Михаила Калужского (виолончель) и их бессменный аккомпаниатор – пианистка Элла Альтерман. Все пятеро были включены в число лауреатов, удостоенных похвального отзыва Союза советских композиторов и государственной филармонии СССР.

Воронеж, ноябрь 1934 г.
– Вот и все, – Иван Иванович снова взял в руки расписную «балаболку», – на неделе мне пришло письмо, в котором Валентина, супруга Станислава, сообщила, что Станя к нам не приедет, он появился дома после очередного тяжелого дня, присел отдохнуть на диван и, пока жена хлопотала на кухне, его натруженное усталое сердце замолчало навсегда…
Я уже заканчиваю. Добавлю только несколько фраз. Коротка жизнь человека, но еще короче у артиста. Он умирает с того момента, когда навсегда покидает сцену. О нем, о его покорявшем слушателя голосе, умении и таланте скоро забывают, и остаются лишь как память о былом критические этюды, мемуары и газетные рецензии, в которых роются кропотливые историки музыки. Увы! Их изыскания не могут воскресить того, что угасло на веки, не могут заставить нас понять, почувствовать, как пели «баяны дней минувших». Лишь недавно мы, благодаря гению Эдисона, научились фиксировать звук. В этом отношении современные исполнители счастливее своих старших собратьев, и голоса Карузо, Шаляпина, Таманьо, Баттистини, Зембрих и других будут хотя бы с приблизительной точностью звучать для наших слушателей. Может быть, ваши тоже. Забвение ждет не только певцов, но и великих педагогов-эмпириков, которых забывают еще раньше, лишь только переступают порог большой жизни. К плеяде которых принадлежал и Умберто Мазетти, и вот теперь Станислав… Напутствую вас, мои дорогие, помните о них!

Иван Иванович закончил. Комнату хранила звенящая тишина, никто не решался сказать слова, ни юная светлая Ника, на ее «засвечный» Ваня, ни его сценическая партнерша, вспыльчивая прелестная сопрано Саша Дорохова, ни меццо-сопрано Катя Ильина, ни теноровый Альмавива-Клюев. Все эти фамилии однажды украсят афиши оперных театров, но сейчас все они, проникнутые повестью «временных лет», молчат. Особенно в будущем самый «громкий» из них – Иван, лишь крупная слеза катится по его намокшей щеке.

Москва, июнь 1935 г.
Ваня шел по укутанной липовым дыханием Берсеневской набережной реки-Москвы. Оживление огромного города, раннелетняя свежесть воды, легкокрылость молоденьких белоснежных студенток радостно тревожила грудь – ему очень нравилась столица – он прибыл сюда, чтобы продолжить обучение в «генеральном штабе» музыки страны – МК. Путь его лежал в домашнее обиталище ее нынешнего профессора Валентины Николаевны Шацкой, к которой он по просьбе Ивана Ивановича определялся на постой на время вступления в храм искусств.
Достойная вдова открыла сразу, без ритуального смущающего вопроса: «Кто там?» Сразу поставила на плитку чайник, нарезала хлеб с маслом и вежливо спросила, на чей курс хочет пойти ее гость. Ваня, стеснительно заглянув в бесцветные невидящие глаза, не сразу решился дать ответ, но его остро тронуло уважение, если не интерес, с которым почтенная женщина обратилась к провинциальному молоденькому незнакомцу:
– Только к Ксении Николаевне Дорлиак и больше ни к кому (он еще в Воронеже заучил и поклонялся этому сакральному имени), я обещал Ивану Ивановичу и еще одному замечательному педагогу, Марии Михайловне Непомнящей, что не буду искушать судьбу и сохраню великую итальянскую школу bel canto.
Хозяйка вдруг внимательно посмотрела на Ваню скоро оживившимся взглядом и негромко произнесла:
– Да, хорошо знаю такую, это удачный выбор, Ваня. Вас примут сразу четыре очень надежные руки, она и ее дочка. С Ксенией Николаевной мы многое пережили – в один год взяли руководство, я – свое, кафедру музыкального воспитания, она – свое, сольное пение, Станислав нас обеих назначил. А в 1933-м она возглавила оперную студию, которую Стас, Станислав Теофилович, вместе с ней организовал. Он ведь тоже пытался стать певцом, так что опера – его еда. Вам придется там солировать, я надеюсь, да что там говорить, жду этого. Мне будет приятно осознавать, что мой квартирант продолжит дело моего самого близкого человека. Ваня, я хотела вам сказать, чтобы вы не дергались в поисках жилья – живите столько, сколько понадобится, пока не устроитесь – лучше занимайтесь побольше и не думайте о другом.
– Вам трудно быть одной? – Ваня почти утвердительно спросил.
– Пока трудно, но привыкаю, друзья не оставляют. Сейчас вот ты приехал.

Валентина Николаевна Шацкая, около 1958 г.

– Спасибо за расположение. Я проникнут всей вашей семьей, нам Иван Иванович все говорил, только как Станислав Теофилович ушел, он подробно не знал, а главное о нем знал очень подробно – дорожил отношениями.
– За два дня до его ухода наш выпускник Саша Лушин, который был первым исполнителем ролей в наших спектаклях на станции, а сейчас сам эти спектакли в театрах делает, принес Станиславу Теофиловичу показать макет оформления Большого зала к празднику. Станислав дал ему новое задание – он был полон сил и эмоций.

Александр Федорович Лушин, заслуженный деятель искусств РСФСР.

Вечером рассказывал, как накануне к нему пришли рабфаковцы, с которыми он проговорил целый час так, как беседовал с нами в колонии, объяснял, что пока они не возьмутся за работу сами, пока даже самое маленькое мероприятие не будет организовываться общественностью, до тех пор настоящей консерватории не будет. Один он как директор может кое-что сделать, но это будет намного меньше, чем смогут сделать сами учащиеся, их актив. Это была замечательная беседа. Рабфаковцы его отлично понимали. Все было как-то празднично, светло. И это неправда, когда говорят, что у него было подавленное настроение, наоборот – он был доверху наполнен мыслями – наконец-то две самые дорогие ему стези сошлись в одну, и он в консерватории теперь делает дело, например, такие вещи, как юбилей или празднование годовщин, прежде учителя и ученики, я по привычке буду студентов учениками называть, обычно разводили высокопарные формальные приветствия, то эти двое, Станислав Теофилович и Саша, превратили их в очень естественные хорошие вчера.
– Вечера «Расскажи мне…» под разрисованную балалайку.
– Именно так, – привычно грустная женщина наконец-то чуть улыбнулась. – Вот как это было: 30 октября 1934 года, готовя консерваторию к празднику Октябрьской революции, он задержался, пришел несколько уставший, но бодрый, попросил поесть. А через час его уже не стало – Станислав Теофилович скоропостижно скончался. Ванечка, он мечтал, как поставит «Демона», «Русалку», «Кармен» и «Алеко». Не успел… Может быть, вы сподобитесь с Ксенией Николаевной? Да, может быть, это с моей стороны самонадеянно, что я вот так вот просто об этом говорю, но и сам Стас был гениально прост, мудрствований он не выносил.
– Совсем как Мазетти.
– Да, как Мазетти. Когда к Станиславу Теофиловичу подходили в консерватории и начинали говорить ученые слова, он отмахивался, сопротивляясь фразе: «Ну зачем эти слова?» Трудно себе его представить, говорящего ради фразы, он говорил делом и мыслью. Дело нужно, сделай, Иван, а? Чтобы не пропали эти его мечты навсегда.
– Не пропадут, Валентина Николаевна. Понимаете, пока живы ученики учителя, существуют традиции его школы, и пока они будут зажигать свечу на таких вот вечерах, которые делают нас просто людьми, обычными верными благодарными людьми, ничего не исчезнет в потоке времен. Он, конечно, не мой учитель, но ведь по правде сказать – «твой учитель не тот, кто тебя учит, а тот, у кого учишься ты».

Москва, март 1940 г.
Музыкальный март на эстраде театра имени Вл.И. Немировича-Данченко (имени К.С. Станиславского и Вл.И. Немировича-Данченко с 1941-го) открывает ученический сезон.
За тяжелыми портьерами по-девичьи волнуется закулисье, на афишах цветными вензелями щеголяет дебют, в кассах – аншлаг. Сегодня мастерством оперной студии Московской консерватории имени Станислава Шацкого будет разыграна премьера. Усилиями Ксении Николаевны Дорлиак и Александра Лушина, любимого выпускника «Бодрой жизни», подопечного Петра Кончаловского еще с тех давнишних пор, создателя «Снегурочки», «Эсмеральды», «Хорошей жизни» будет представлена первая опера великого Сергея Васильевича Рахманинова «Алеко» по поэме Александра Сергеевича Пушкина «Цыганы». В заглавной партии поет лучший студент 5-го курса вокального отделения МК, солист музыкального театра имени Вл.И. Немировича-Данченко Иван Шмелев…

Умри ж и ты!

Волшебной силой песнопенья
В туманной памяти моей
Так оживляются виденья
То светлых, то печальных дней.

Обнинское, ноябрь 1934 – май 2023 гг.
После кончины Станислава Шацкого в 1934 году школе-колонии было присвоено его имя. В 1930-е она приобрела новое название – колхозной молодежи, после стала средней школой-десятилеткой. Коллектив всячески поддерживал и приумножал педагогические помыслы своего родителя. В память о великом русском педагоге на территории был установлен бюст работы Сергея Меркулова.

Учебное заведение признано одним из лучших в Российской Федерации – среди школьников были и есть дети тех, чьи родители занимали(ют) должности дипломатов, военачальников и правительственных чиновников (в том числе племянник Серго Орджоникидзе, Давид и сын действующего губернатора Калужской области Кирилл Шапша) – получать первые знания здесь считалось престижным.
Но Великая Отечественная прервала мирное течение времени. Многие выпускники вместе с педагогами ушли на фронт. В Книге Памяти при Музее истории школы № 1 им. Шацкого собраны сведения о 52 ее «гражданах», погибших в боях. На фасаде здания установлена мемориальная доска воспитаннику «Бодрой жизни» Герою Советского Союза летчику Василию Мигунову.
Новый этап истории начался в 1946 году, когда в эти места прибыли строители для создания государственного объекта «Спецстрой», П/Я-286. Для детей сотрудников открыла двери школа, первым директором которой стала Елизавета Алексеевна Шацкая, работник «Бодрой жизни», жена брата Станислава Шацкого, Теодора Теофиловича. Елизавета Алексеевна с коллегами поставила задачей возрождение традиций семьи Шацких в вопросах трудового, нравственного и эстетического воспитания подопечных, развития деятельности учительского коллектива.
По ходатайству школы постановлением Президиума ВС РСФСР в 1949 году ей также было присвоено имя Станислава Теофиловича. Частым гостем здесь появлялась Валентина Николаевна, его супруга.
С 1960-х школа становится базой по распространению педагогического опыта и организации методической работы. И по сей день здесь проходят «Педагогические чтения», посвященные наследию Шацкого. Современная школа хранит эти традиции. В школе и сегодня существуют знаменитый учебно-опытный участок, теплица и зимний сад. Все три летних месяца работает школьный лагерь труда и отдыха «Бодрая жизнь», активно сотрудничающий с Тимирязевской академией, которую когда-то слушателем посещал сам Станислав Теофилович. Ежегодно школа участвует в областных сельскохозяйственных выставках и слетах трудовых объединений.
В 2015 году школа заключила договор о совместной деятельности по организации работы на учебно-опытном участке с Федеральным научным учреждением «Всероссийский научно-исследовательский институт радиологии и агроэкологии» с целью проведения опытно-практической работы на УОУ и повышения уровня знаний обучающихся по вопросам экологии и апробации новых инновационных разработок.
В 2016-м – договор с Калужским филиалом Российского государственного аграрного университета им. К.А. Тимирязева с целью организации работы 10-го химико-биологического класса с аграрной направленностью.
В 1978-м, в год 100-летия со дня рождения Шацкого, в школе открылся музей истории, который и сейчас активно помогает сохранять традиции колонии «Бодрая жизнь», воспитывать у учащихся светлые патриотические эмоции. 30 сентября 2016-го на третьем этаже появилась расширенная экспозиция, посвященная деятельности великого педагога, откуда ваш покорный автор взял сведения для изложения этого материала.

За годы существования школы ее яркими выпускниками стали: Александр Лушин, театральный художник, засл. деят. иск-в РСФСР, выдающиеся летчики: Василий Мигунов и Геннадий Мордовцев, член-корр. РАН, физик Рубен Абагян, профессора Александра Андреева, Петр Андросенко, Петр Дьяченко, доктора техн. и физ.-мат. наук Иван Борзов, Василий Деменков, Павел Дубовский, Валерий Жеребцов, Дмитрий Камаев, Александр Конобеев, Анатолий Шаталин, Надежда Серегина, Александр Пучков, океанологи Владимир Пиотух и Евгений Шарапов (автор книги «Океана голубая целина»), д-р медицины Светлана Шадурская, Александр Харитонов, шахматист, гроссмейстер, Элеонора Маклакова, художник по костюму, нар. худ. РФ, художники Александр Шубин (обладатель золотой медали СХР) и Сергей Спрыгин (диплом ПМ за высокое качество проектирования в конкурсе на лучшую реставрацию памятников архитектуры), музыкант Илья Тошинский, участник группы «Веселый дилижанс», заслуженные учителя РФ Валентина Лапенкова и Татьяна Плеханова, поэт Валерий Байбаков (сборники: «Память», «Виски становятся седыми»), писатель Федор Яковлев (книга «Рассказы отца. Как выживали на той войне»), Нина Товстоног, оперная певица, засл. арт. РФ, режиссеры Юрий Борецкий (фильмы: «Призраки зеленой комнаты», «Николай Подвойский», «Непобедимый») и Борис Шадурский (фильмы «Перед первым снегом», «Красный агат», «Факт биографии», «Задача с тремя неизвестными», «Ятринская ведьма», «Аз воздам», «Ожог»).

Москва, май 2023 г.
Центральная музыкальная школа – академия исполнительского мастерства, прославленное во всем культурном сообществе учебное заведение с уникальной системой раннего профессионального образования – была заложена Станиславом Теофиловичем Шацким в 1934 году и основана в 1935-м величайшими профессорами и педагогами Московской государственной консерватории имени П.И. Чайковского, творческая династия которых продолжает жить и процветать в славных стенах и поныне. В числе ее блистательных выпускников — великие и большие исполнители, чьи имена украшают созвездие избранников мирового музыкального искусства: Денис Мацуев, Владимир Ашкенази, Николай Луганский, Леонид Коган, Владимир Спиваков, Михаил Плетнев, Геннадий Рождественский, Владимир Крайнев, Виктор Третьяков, Алена Баева, Лазарь Берман, Илья Груберт, Наталья Гутман, Олег Каган, Илья Калер, Игорь Ойстрах, Алексей Султанов, Максим Шостакович и неисчислимые другие…

И светел полуночный зал,
Нас гений издали приметил,
И, разглядев, кивком отметил
И даль иную показал.
Там было очень хорошо,
И все вселяло там надежды,
Что сменит жизнь свои одежды…
Ла-ла-ла-ла-ла
Ла-ла-ла-ла-ла…
Наполним музыкой сердца…

Романс из кинофильма «Овод». Музыка Дмитрия Шостаковича, исполняет Лондонский симфонический оркестр, за дирижерским пультом Максим Шостакович.

В рассказе цитируется поэзия Александра Пушкина и Юрия Визбора.
Москва – Обнинск, май 2023 г.