ИХ МУЗЫ НЕ МОЛЧАЛИ
Посвящается юбилею певицы Ксении Николаевны Дорлиак и 110-й годовщине со дня рождения певца Ивана Шмелева
Певец, восстань! Мы ждем тебя — восстань!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Пускай же песнь твоя, как отдаленный гром,
Грядущую грозу свободно возвещает,
Звучит с пророчеством и гордым торжеством
Врага язвит и поражает!..
Семен Надсон
«Когда говорят пушки, музы молчат!» – изречение далекое от истины в годы Великой Отечественной – времени не только кровопролитных битв, но и больших свершений в искусстве, зачастую героических, ибо нередко происходили они в тяжелейших условиях прифронтовых полос или эвакуации в тыловые города и веси.
«Дан приказ: ему на запад, ей в другую сторону». Ему – молодому солисту Ансамбля песни и пляски центрального клуба НКВД – баритону Ивану Шмелеву, встретившему войну на концертной площадке в первый ее день под атакованным небом Каунаса и с 22 июня 1941 года ставшему постоянным служителем Евтерпы на фронтах своего Отечества.
Ваня Шмелев — солист ансамбля.
Из блокнота Ивана Шмелева:
«Зрителям своим я пел всем сразу, не выбирая кого-то одного. Пел и рассматривал, насколько позволяла наспех сколоченная конструкция подмостков или рампа в зале, каждое лицо, его выражение глаз. К этому меня приучила война. В войну я, кажется, стал известен, любим, нередко ждали меня, я несся к тем, кто ждал, летел к ним со своими страстями».
Она – его музыкальный «магистрат», совесть расцветающей культуры и наставник в вокальном классе – профессор Московской государственной консерватории Ксения Николаевна Дорлиак.
В конце октября 1941 года на вокзал Тбилиси прибыл эшелон из Москвы с эвакуированным «золотым фондом советского искусства». Их имена были хорошо знакомы. Первыми шли мхатовцы во главе с Владимиром Немировичем-Данченко, за ними большие музыканты: пианисты, скрипачи, певцы – бесценные созвездия «русского стиля». Измученные дорогами артисты рассеянно улыбались сладким приветственным речам и щедрым букетам от солнечной Грузии. А назавтра начинались нескончаемые сольные и сборные концерты на всех возможных площадках и площадях.
Две элегантные дамы из прибывших чуть в стороне изучали приобретенную газету. «Ваня, он опять на фронте, так теперь будет постоянно, как ты думаешь, мы никак не сможем его вытащить сюда для участия в постановках?» – с непреходящей тревогой в глазах посмотрела на визави седовласая уставшая женщина, еще плотнее смыкая волевой изгиб губ. «Мама, не обманывайте себя, он на службе, и даже, если получится всему миру доказать, что, кроме него, некому петь Руджеро, Родриго и Роберта, он откажется сам, – пресекла несбыточные думы стройная брюнетка, решительно комкая ладонями «досадные» газетные листы и неуверенно добавила. – Он будет осторожен».
Такой же охряной живописной осенью три года тому назад они вдвоем – мать и дочь – проделали самый трагичный в их истории путь за юным телом прекрасного мужчины, сына и брата, чтобы увезти его с собой и предать земле ближе к отчему дому. С тех самых пор любимец-ученик, ровесник безвременно ушедшего Дмитрия, стал очень важным звеном в их вдруг оказавшейся хрупкой семейной цепи.
Из блокнота Ивана Шмелева:
«Бойцы держали автомат, а что я? Пел песни на привалах? В сорок первом давал концерты в окопах и блиндажах, в сорок втором наш бригадный грузовик был расстрелян под Брянском, с Нинкой (певицей Ниной Поставничевой) еле спаслись, если бы она погибла, я бы отсек себе руку за то, что не удержал. Но, слава богу, ранили меня, а не ее. Вот и все заслуги».
Концерты утонченной Нины Дорлиак в Тбилиси проходили в Клубе имени Дзержинского, так же, как у Вани в Москве. Это в сознании сближало. Ее замкнутая, сдержанно-величественная мать, бывшая фрейлина двора Ее императорского «Я», ныне декан вокального факультета МК с безупречным чувством вкуса аккомпанировала на «Блютнере» репертуар из русских и «чужих» романсов. Все трое с большой душой и желанием выступали в госпиталях, переполнявших тыловой «фронт».
«Ах ты, душечка!» Музыка Михаила Глинки, текст неизвестного автора, поет Нина Дорлиак, партия рояля Святослав Рихтер.
Из блокнота Ивана Шмелева:
«Ксения Николаевна нам повторяла: «Если певец не владеет своим голосом, он беспомощен в исполнении; но он также беспомощен, если не чувствует ни музыкального, ни поэтического образа. Он может заставить любоваться абстрактно красивым звуком, но не может дать слушателю полного удовлетворения своим пением, ибо в нем отсутствует подлинная эмоция, внутренняя психологическая целенаправленность».
И я, ее Иван, даже уже без нее, памятуя о каждом общем уроке, где мы были и равноправны, и где я оставался ее мальчиком-учеником, пел просто, правдиво, музыкально и образно, пел, как дышал».
В сорок втором они повстречались под зябкими борами Грузии – в главном морском госпитале шел концерт для бойцов. Непривычный мороз закрасил стекла скрипичными знаками, уютно свиристела натруженная печь. Совсем еще юный Гриша Спектор читал поэзию Симонова, арфистка Ксения Эрдели лелеяла фортепьянные клавиши, Нина пела Глинку. И невозможно было удержать слезы от общности дня, когда палаты заняла и обласкала музыка. В тот миг Нина почувствовала, как голос изменяет ей – в первом ряду им хлопали двое солдат, сложив в один «аплодисмент» свои оставшиеся две руки на двоих. И вдруг услышала восторженный знакомый баритон: «Не искушай меня без нужны…». Ваня пробирался к сцене.
Из блокнота Ивана Шмелева:
«Поем и поем, когда заканчиваю петь, всегда спускаюсь к ним, своим зрителям, кожей чувствую, что они стремятся прикоснуться ко мне, как будто я – чудо, символ из репродуктора. А мне надо знать, всегда надо знать, что необходим им. Только так могу оправдать смысл своего пребывания на земле».
«Ваня, что вы, как вы здесь?» – смущенно-радостная женщина пытала певца. «Заехал на пару часов из Поти повидаться с вами, с мамой, в смысле, с Ксенией Николаевной».
Она родилась в богатейшей дворянской семье Фелейзен, возведенной в «баронское Российской империи достоинство именным высочайшим указом» за услугу в благодетельстве по делу российских железных дорог». Дальше пошло по ранжиру: образование в Смольном, преподавание фортепьяно в классах, хор. И тут как часть судьбы – божественный дар – особенное по красоте гибкое меццо-сопрано, нашедшее глубочайший стиль в постановках Вагнера и Верди. После золотого курса у Софьи Гладких певица начала концертную жизнь, в которой мастерски исполняла партии в спектаклях «Гранд-Опера», Мариинки, Берлина и Праги.
Выйдя замуж за банкира Дорлиака, родила ему сына и дочь, известную сегодня чудную камерную вокалистку.
Семья Дорлиак, 1909 г.
После «восставших зарниц», утратив сытое прошлое, не сбежала, осталась в стране, с огромной страстью отдаваясь музыке и преподаванию. Сначала в Петроградской, позже в Московской консерватории готовила артистов для юной большевистской страны.
В советском тридцать седьмом в Малом зале МК простилась со своей публикой навсегда.
.
Из блокнота Ивана Шмелева:
«Осознать это невозможно, нужно эмоционально пережить – я пою с ней дуэт, с ней самой, моим великим кумиром и другом. Мне нельзя никак ее подвести, только провести по партии, аккуратно, без надрыва и крика, пусть все услышат, как она хороша.
Встретив ее, с безупречными манерами и вкусом, который она и у меня, жадного до новых впечатлений молодого человека, терпеливо воспитывала, я переосмыслил свое Я. Рядом с ее величием увидел себя нелепым и беспомощным перед стихией музыки, перед стихией женщины. Ее образ женского, творческого сделался моим лучшим проводником в мир моих личных переживаний.
Пролетарий Ванька Шмелев – сын выпивохи с вагоноремонтного – попал к ней после Воронежского музыкального техникума, ничегошеньки не зная. Тогда ему казалось, что он мир готов покорять своим пением, а вышло, что ему так только казалось. Его в общем-то неплохой баритон не имел устойчивой огранки, дышалось ему, как умеется, а о понятии опоры, о котором он слышал еще в техникуме, пришлось выслушивать заново.
Прежде все мое общение с «другими мирами» сводилось к тренировкам в попытках увернуться от скалки, которую пытался отобрать у матери, греющей бока своего «готового» мужа. Ксения Николаевна была женщиной, способной не уничтожать, уважать во мне мужскую часть меня, Ивана, чей номер был до этого дня очень далек от первого. Это было ново, непонятно, прекрасно».
Ксения Дорлиак — Татьяна.
Шла война сорок третьего. Обе певицы Дорлиак возвратились в Москву ковать для страны боевые поющие единицы. Апрельским совсем не южным утром КН внезапно проснулась – сознание пронзило сообщение информбюро: «Ансамбль песни и пляски НКВД застрял в блокадном Ленинграде». Такое уже случалось в сорок первом.
Из блокнота Ивана Шмелева:
«В сорок третьем, волоча ноги, пересекали с Настей и соратниками блокадный круг. Боря (баянист Борис Тихонов) в Ленинграде играл на износ. Щадилов совсем отощал. Насте плохо так, что сердце стонет, она почти прозрачная, впихиваю в нее свои крохи, но ей совсем не лучше. Нам здесь еще торчать. Если она не вытерпит… Я не могу ее потерять, не могу я ее потерять, не могу… Может, Нина (Поставничева) что-то подскажет?
Нинуля отдала Насте свой шоколад, хорошая. Настя, к счастью, приняла. В первый раз за две недели услышал ее смех. Любимая моя, ну не сдавайся, родная».
Как всегда, без стона и слез, лишь плотнее сжав губы, Ксения Николаевна отворила настенный деревянный шкаф, достала из глубины его старинный образок, и, тихо присев за стол, зажгла свечу: «Храни всех вас, моих атеистов, Господь!» И подтверждая тягостные мысли, из радио ворвался и понесся родной преподавательскому сердцу бас-баритон: «Это Петя-Орлик, Петр Киричек – «певец-боец», «певец- трибуна» дает концерт советской песни. Такой у них, моих учеников, сейчас репертуар». Она кормила им романтиков – сейчас приходится мириться – такая песня сегодня нужна.
Из блокнота Ивана Шмелева:
«Сегодня такой день! Мне 31, Настя, ах, моя Настеночка, вон оно что было. Это Митька там у тебя просил есть, зачем ты скрывала, подумать страшно, что могло бы произойти.
Жена с утра подсунула мне куклу, такого фарфорового младенца, материно наследство, Насте-старшей его подарил брат, великий художник, автор майоликового панно на «Метрополе», в котором я провел свои холостые заработки. Младенец был перевязан синей лентой. Ура!!! У меня будет Митька. Самый лучший, самый теплый, уютный, самый мой. Мой подарок».
Мой подарок, 1945 г.
Неделю назад КН получила письмо – пропал Саша Окаемов, пропал новоиспеченный Орленок, как они успели его прозвать. Сердце рухнуло в тревоге: непривычно худенький бас с удивленным выражением темных глаз запомнился, когда в 1938-м неловко предстал перед ней в надежде получить себе место доцента на вокальном. Она приняла, не одобряя его преступной связи с молодой советской песней – в 1936-м озвучил для пьесы Виктора Гусева «Слава» «Два друга», с чего началось рождение в стране молодого певческого жанра, где исполнитель-классик творил историю героя сам.
«Два друга». Музыка Василия Соловьева-Седого — Сергея Германова, текст Виктора Гусева, поет Александр Окаемов.
22 ноября 1937-го на концерте дал 15 песенных премьер из произведений Давиденко, Шехтера, Мурадели, Кабалевского. Но в 1938-м, занявшись кафедрой и оперной студией, чуть отдалился от «греховных дел».
Бессмертный Орленок Александр Окаемов.
17 июня 1941-го по уважительной просьбе Виктора Белого все же сорвался – в Московском доме пионеров спел с детским хором крылатого «Орленка».
Дорлиак напряженно читала – зачем же он, имея железную бронь, пошел на фронт в составе Краснопресненского ополчения консерваторского батальона имени Чайковского, пошел и исчез?..
Краснопресненское ополчение.
Боевые действия 8-я Краснопресненская дивизия вела с 4 по 6 октября 1941 года. После боев малоготовые музыканты колесили по селам в составе концертных бригад. Их грузовик на скорости влетел в неизвестное село. Раздался резкий окрик: «Нalt!»
Часть артистов была убита, большинство оказалось в плену. Среди них неразлучники: бас-баритон Александр Окаемов и дирижер-хоровик Геннадий Лузенин, угнанные в Кричевский концлагерь в Белорусскую ССР.
Утро начиналось с тягучих ударов по рельсу, переклички и завтрака из вонючей бурды. После пленных отправляли на работы восстанавливать завод. Как-то в лагерь по приказу коменданта нагрянул местный поп набирать группу из певчих. Комендантские думы были просты и гениальны: дать свободу музыкантам и предложить создать им на занятой территории народный песенный хор. Если согласятся друзья с предложением командования, то «русский хор» станет визиткой гуманности, население ослабит контакт с партизанами, и немецкой армии проще будет двигаться на восток. Лишь бы артисты согласились…
Оба вызвались петь. Лузенин выглянул из-за портьеры — немцев немного, полицаев нет. Лузенин сел за рояль, а Окаемов, в ватнике и обмотках вышел к зрителю и запел. Его огромный высокий бас сотрясал крохотный зал: «О дайте, дайте мне свободу, я Русь от недруга спасу!»
Смягчились суровые лица, затуманились глаза, поверилось – победа недалека. А певец пел и пел, сильным звуком и верой увлекая за собой, пел Игоря, Сусанина, в конце заветную — «Орленка».
Охранник удивленно вскинулся, увидев зрительские слезы:
— Что есть эта песня? — спросил он переводчика.
— Это про птицу, которая летает в небе, — поспешил объясниться обрусевший немец-прибалт.
— О! Sehr gut! Не думал, что у русских сентиментальные сердца.
Лузенин и Окаемов создали «русский хор» в составе военнопленных, жителей Кричева и близлежащих к лагерю сел. Оккупационные власти выделили руководству дом и черный опель, на котором музыканты ездили по селам набирать певцов. Вскоре в кричевский ДК как на праздник устремился народ. Лились рекой известные русские «Полюшко поле», «Вдоль по Питерской», «Из-за острова на стрежень», «Есть на Волге утес». «Союз немецкого гарнизона с местным населением достигнут», – комендант торжествовал, замалчивая участившиеся случаи крушения груженых поездов. Гестаповцы сбились с пути, ища исполнителей. Не помогали ни облавы в Кричеве, Рославле, ни усиленная охрана полотна, ни строжайший контроль за передвижением.
Обнаружить «неуловимых» удалось в начале 1943 года. Открытие шокировало комендатуру. Диверсионной работой заправляли Окаемов и Лузенин. Проводниками информации стали русские песни! Все решилось просто и гениально: песни в репертуаре были зашифрованы – если русская народная «Есть на Волге утес» открывала концерт, это означало, что завтра, через важный железнодорожный узел Кричев проследует эшелон с вооружением и воинским составом.
В доносе провокатора Макаренко было указано на изготовление артистами Окаемовым и Лузениным листовок с сообщениями об успехах битвы под Сталинградом.
Музыкантов арестовали в ночь на 21 февраля. Их долго увечили. Лузенину раздробили дирижерскую правую кисть, Окаемова пинали в поддых. Потом повели на казнь. От дороги на озеро Черное, где остановилась тюремная машина, сотня метров пути. Босые ноги тянут по снегу кровавый след.
— Последние пять минут на размышления, — кричит эсесовский офицер. — Откройте явки!
Окаемов и Лузенин сомкнулись рядом, темный взгляд пронзил небо, и знакомые высокие строчки полетели в вечность: «Лети на станицу, родимой расскажешь, как сына вели на расстрел…».
«Орленок», фрагмент. Музыка Виктора Белого, текст Якова Шведова, поет Александр Окаемов.
Прозвучала очередь из автомата…
После казни с участием провокатора Ткаченко был пущен слух о срочном отъезде друзей-предателей в Берлин с целью создания русского хора в столице непобедимого рейха. Через три месяца слух пришел в Москву.
Из блокнота Ивана Шмелева:
«Немыслимо, не верю, никто не заставит меня поверить, я бы знал это, почувствовал, но не чувствую, я с Окаемовым готовил Мясковского, песни готовил, рядом стоял, дышал с ним одним воздухом, можно сказать, музыкой одной, он честный, самый честный на земле!»
В оперной студии при консерватории, музыкальных покоях и творческой мастерской Ксении Дорлиак, собирается небывалый концерт. В программе значатся «Лирические сцены» – Иван поет Онегина, а Ленским станет возвернувшийся с «полей» страны прекрасный тенор Хромченко-первый. Солист Большого, спешно спрыгнув с фронтового эшелона, явился, не побрезговав: отказать Дорлиак было нельзя.
Онегин — Ваня Шмелев.
Соломон Хромченко: «Главным – непрерывным – праздником были уроки с Ксенией Дорлиак в классе сольного пения: она замечательно читала Пушкина, Достоевского, Петрарку, Рабле. Через полгода заявила мне: пойдешь на конкурс в Большой театр. Я за свое: там и без меня теноров более чем достаточно, что мне там делать?! Но она, низкий ей поклон, и в тот раз безапелляционно, вкусно грассируя, сказала, мудрая, требовательная и непререкаемая: «Пробьешься!» Ослушаться ее я никак не мог. Не отказалась заниматься со мной и после того, как меня приняли в театр, она учила не только вокальному и исполнительскому мастерству, но и уму-разуму, выдержке, необходимому нам всем терпению».
Из блокнота Ивана Шмелева:
«В те дни у фронтовиков накопилось немало обид на гастролеров, приезжавших «развлекать» бойцов между битвами. Нередко великие и знаменитые, неприкрыто выражая неприязнь к погоде и дорогам, позволяли формальности в исполнении даже на фронтах. Набивая себе цену, не бисировали и не выходили поклониться. И вяли под солнцем и дождями драгоценные, трудно добытые с любовью цветы.
Какая же такая цена могла быть, которую нужно набивать? Одна на всех и это свято. И весь наш ансамбль, и рядовой Шмелев, и Боря Тихонов, Нинуля, да мы все, забыв, что мы – солисты, играли и пели им так, как будто сами солдаты, как будто воевали. И так это было для нас нерушимо, что пошли бы хоть в пехоту, если бы не сражение музыкой и словом. И мы выкладывались, как умели. И если нужно, хоть балалайкой могли прикинуться, а хоть тальянкой».
Фронтовая бригада.
Спев Онегина, Иван вдруг трогательно обратился к КН: «Подыграйте мне «Два друга», не сочтите за дерзость». Изумленная, не найдя протестных слов, она все же села за придвинутый на кромку сцены черный лакированный рояль и вступила. На что-то про себя решившись, Иван широко улыбнулся и запел: «Были два друга в нашем полку, пой песню, пой!», а после звенящим голосом крикнул в ошарашенный зал: «Исполнение посвящаю двум без вести пропавшим героям: Геннадию Лузенину и Александру Окаемову!»
«Два друга». Музыка Сергея Германова, текст Виктора Гусева, поет Иван Шмелев.
– Шмель, у тебя совсем башку снесло! – Киричек резко одернул Ивана. – Под трибунал захотел? Ты же из НКВД, на себя плевать, ее хотя бы пожалей, – с сомнением кивнул певец на впервые в жизни склоненную в согбенной позе усталую посуровевшую женщину.
– Петенька, – она непривычно ласково вдруг обратилась к нему. – А ты не боишься трибунала?
– Я? Да никогда! – что-то соображая, откликнулся «певец-трибуна».
– Готовь «Орленка», Петя.
Тогда они не знали, что Саша – герой, но следуя за дружбой и памятью своей, он очень скоро вышел на подмостки и запел: «Орленок, взлети выше солнца».
«Поющие». Памятник Орленку возле деревни Прудок Кричевского района Могилевской области.
«Орленок». Музыка Виктора Белого, текст Якова Шведова, поет Петр Киричек.
Песня обрела вторую жизнь. Особенно полнокровную среди партизан, где была паролем, ответом и просто отрядным приветом. Для поддержания боевого духа Красной армии бойцов в 1943 году тиражом в 25 тысяч экземпляров в войска была разослана книжечка с ее знаменитым либретто.
Из блокнота Ивана Шмелева:
«Она (Ксения Дорлиак) научила меня не испугаться большой музыки, идти дальше. И, что там говорить, где-то и свое привносить, даже в обход своего педагога. Знала ли она про этот обход? А как можно было это скрыть? Дорлиак готовила со мной весь главный баритональный репертуар, потому как видела меня исключительно академическим певцом, никак не эстрадным. Но я пошел своей дорогой, где-то пел «джазюку», где-то танго и бостоны. В ответ ни одного упрека. Такой немой поддержкой она помогала мне постичь сложный мир большого города. А я всегда был рядом, со своими глубокими душевными привязанностями пытался заменить так рано усопшего ровесника сына. С ней я свободно вздохнул, увидел красоту мира, с ней научился уважать себя, с ней, кажется, научился петь…».
В 1944-м оперная студия обрела широкий размах и успех, продолжая отправлять фронтам и тылам вокальное оружие русских. За ее ведение, подготовку и работу певческого факультета и аспирантуры профессору Ксении Николаевне Дорлиак было присвоено звание кавалера ордена Трудового Красного знамени.
Ансамбль песни и пляски НКВД-МВД СССР за время войны дал 1711 выступлений бойцам и труженикам, провел 130 трансляций по радио, в том числе специальные для зарубежных стран. Его солист певец Иван Шмелев удостоился медалей и орденов.
Из блокнота Ивана Шмелева:
«После войны будет конкурс, готовлю с Ксенией Николаевной репертуар – буду возвращаться в классику, уже есть заказ на Дон Жуана.
Скоро конец, а сердце бережет главную мысль о войне: «Это была жизнь на грани смерти, такое страшное осознание того, что завтра кто-то из них обязательно будет убит, не выживет. Они все могли теперь сказать: «Дальше фронта не пошлют». Они на особом счету, а берут пример с меня. Мне даже не по себе, что я на самом деле вовсе не такой уж и хороший, каким меня видят, ну не мог же я разбивать им легенду, все были мне друзьями, и у меня сердце от этого заходилось, это было счастьем!»
8 марта 1945-го праздничный Иван набрал знакомый номер, собираясь пропеть поздравительную речь. В трубке от ужаса кричала Нина:
– Мамы нет, больше нет, она сегодня умерла, Ваня, – сдержанная прежде плотина выдержки лопнула и потекла.
Из блокнота Ивана Шмелева:
«Погрузившись вместе в общую волну, мы вновь в сорок четвертом скрепили надежный союз своих муз. Снова я стал, как и прежде, ее главным солистом. Я с надеждой вернулся к любимому Моцарту. А она вдруг ушла от меня, не справилась, покинула в самый важный, может быть, период возвращения. Я больше не захочу без нее петь в театре, но эту последнюю нашу работу доведу до конца.
Она навсегда осталась душой моей жизни и творчества. С ней я спел свою первую оперу. Ей мыслями посвящу и последнюю».
В 1946 году солист Всесоюзного радиокомитета блестящий вокалист Иван Шмелев вышел на оперную сцену студии Ксении Николаевны Дорлиак в заглавной партии творения Моцарта. Журнал «Советская музыка» в большой рецензии описывал событие так: «И.Д. Шмелев в труднейшей роли Дон Жуана поет очень хорошо: звучный и хорошо обработанный голос, прекрасный ритм, легкая и гибкая вокализация, выразительная лепка фраз, отчетливая и несуетливая скороговорка – все это несомненные достоинства его исполнения…».
Дон Жуан — 46.
А назавтра его ожидает другая судьба – простая родная живая советская песня.
Забудем мы годы минувших боев,
Названия пройденных рек и лесов,
Отбитые нами в боях города,
Но мы не забудем друзей никогда.
***
Я память о друге своем берегу,
Он пал на далеком чужом берегу,
Он нашей победы не встретил зарю,
И сыну я имя его подарю.
Из блокнота Ивана Шмелева:
«Какая волшебная песня. Я уже прикинул, как ее спеть. Здесь нужны паузы, настоящие, большие, МХАТовские. До мурашек. И слова.
«Сыну я имя его подарю». Но совсем не так вышло в моей истории, вернее, не совсем так. Сынуля родился в декабре сорок третьего…
Да и не было у меня таких огромных несчастливых утрат.
Вообще, война оказалась довольно созидательной творческой порой. Опять неловко. И все же и меня война пощадила не до конца, не могла она сделать этого. Забрала такого главного в судьбе певца человека, педагога по вокалу еще совсем с консерваторских дней.
Вот так вот необычно сложилось. В войну потерял всего одного дорогого человека – больше приобрел – и этот человек погиб не на фронте. Но, повинуясь своим чувствам, памяти своей, когда, позвонив поздравить ее, услышал Нинин крик, я принял решение.
Моя Настя подарила мне принцессу, завтра я подарю ей, своему второму шмеленку, единственное возможное имя. Завтра появится новая гражданка страны – Ксения Ивановна Шмелева».
«Нет, не забудет солдат». Музыка Модеста Табачникова, текст Якова Зискинда, поет Иван Шмелев.
Москва — Великий Устюг, июнь 2022 г.