ЧУДО ГОРОД-ДВОРЕЦ. АВТОРСКАЯ ЭКСКУРСИЯ
СОСТАВЛЕНА ПО АВТОРИТЕТНЫМ ИСТОЧНИКАМ (УКАЗАНЫ В КОНЦЕ ВСЕГО РАЗДЕЛА, Ч. 7), МАТЕРИАЛАМ ГОСУДАРСТВЕННЫХ АРХИВОВ, С ФОТО — И КИНООФОРМЛЕНИЕМ, В СОПРОВОЖДЕНИИ МУЗЫКАЛЬНЫХ НОМЕРОВ И АНИМАЦИОННЫХ КАРТИНОК
Посвящается другу и корректору нашего сайта Елене Рябчиковой, выпускнице Московского государственного университета
И минуло два века.
Россией Ломоносов не забыт.
…Над всей Москвою, у крутой излуки —
ты видишь ли? —
он вырос,
он стоит,
он так высоко, наш дворец науки,
что в мирный полдень видит вся земля
распахнутые каменные крылья
Огромного разбега корабля.
Маргарита Алигер
«Уважаемые москвичи и гости столицы, приглашаем вас совершить увлекательную автобусную экскурсию по достопримечательностям Москвы. В ходе экскурсии вы побываете на Красной площади, в государственном природном заказнике «Воробьевы горы», на главной смотровой площадке Москвы, откуда полюбуетесь панорамой города с высоты Ленинских… Э… Воробьевых гор, познакомитесь с объектами, достойными внимания даже опытных экскурсантов, а именно со зданием Московского университета и прилегающих территорий и узнаете историю его строительства. Желающие, пожалуйста, поторопитесь, через несколько минут наша группа отправляется. Экскурсию проводят опытные экскурсоводы московского городского бюро путешествий!» – назойливо кудахтал репродуктор по-над площадью трех вокзалов, невольно вынуждая навострить слух разочарованно отпрянувшего от табло с «депешей» о задержке рейса «почетных» лет гражданина, безуспешно пытавшегося отчалить из Белокаменной с Казанского:
– А что? Чем волочиться с чемоданами домой на пару часов, не махнуть ли нам с тобой до Ленинских гор, ты когда там бывала в последний раз, москвичка? – лукаво обратился он к молодой спутнице с живыми пытливыми глазами.
– Лет пять назад, думаю, бывала, – возводя серебристый взгляд в небо, словно ища ответ, неспешно ответила она.
– А я, должно быть, и все двадцать пять. Хотя с местами этими у меня целый багаж воспоминаний, – горе-пассажир с улыбкой кивнул на бывалый, сверкнувший старинными странствиями и терракотовой кожей чемодан.
Женщина вдруг заразительно рассмеялась и, поддерживая своего попутчика под локоть, картинно продефилировала в «дилижанс». Через пять минут оба обоняли «джулеп» из легких углеводородов и парфюма непрерывной череды транзитников, тех, кто оказался здесь не ради познания, но скоротать часок и подхватить заученные по «популистским» поверьям из всемирной арахноидальной сети небылицы о модном нынче «развенчивании мифов» самых заветных и сокровенных мест когда-то бытовавшей в пафосном пролетарском убранстве торжественной советской Москвы.
Долго ли коротко, но чихающая машина, протиснувшись через пробковые баррикады Мосфильмовской, извернулась на Косыгина и, грозно рыкнув, пришвартовалась к прелестному «кораблику» с искусно расписанными золотисто-небесными фресками на стенах портиков, приделов и барабана Троицкого храма в поселке Раменки, что совсем неподалеку от разафишированной турфирмой знаменитой обзорной террасы.
Самоуверенный выскобленный гид лет тридцати семи нарциссическим жестом ткнул тростью из «бразильского палисандра», как он «задекларировал» ее слушателям, в направлении церквушки и принялся с «фасадом» знатока отрабатывать тур:
– Нынешнее здание храма построено в 1811 году в стиле ампир по проекту архитектора Александра Витберга: однокупольный, четырехугольный в плане, с порталами, украшенными колоннами дорического ордена, колокольня состоит из двух ярусов. В 1812 году здесь перед советом в Филях молился Михаил Кутузов. На посещение дается 15 минут, дальше собираемся и вместе идем на смотровую площадку.
– Ну то, что колокольня у него двухъярусная, я и так вижу, – иронично усмехнулся экскурсант с задержанного поезда своей vis-à-vis, – а вот то, что эта обитель Живоначальной Троицы уцелела в советское время и никогда не закрывалась, а потому и сейчас сохранила подлинный внешний вид и часть внутреннего, можно было указать. А во время войны в ней, несмотря на общие запреты, не переставали звонить колокола, и православные жители, да и, что говорить, многие композиторы, частенько приезжали сюда послушать благостный звон на этом чудом оставшемся заповедным островке старой нетленной Москвы.
Над городом, отвергнутым Петром,
Перекатился колокольный гром.
Царю Петру и вам, о, царь, хвала!
Но выше вас, цари, колокола.
Пока они гремят из синевы —
Неоспоримо первенство Москвы.
И целых сорок сороков церквей
Смеются над гордынею царей!
(Марина Цветаева)
– Как вы сочно рассказываете, видать, много времени проводили здесь? Простите, что вмешиваюсь в ваш разговор, а кто автор стихов? – вдруг на рассказчика обернулся мужчина лет шестидесяти и заинтересованно-выжидающе посмотрел в мягкие теплые глаза.
– Цветаева. Нет, на самом деле, не так много. Но зато метко, именно во время войны еще маленьким я был крещен именно в этом храме. Видите ли, тут обвенчали свою любовь и мои родители, причем, как это ни странно, хотел этого папа – весьма удачливый пропагандист советской песни.
– Странно, почему? Он, может быть, был верующим, как говорится, в душе, простите еще раз, но мне кажется, что я вас где-то уже видел, как к вам обращаться? – собеседник продолжал поддерживать диалог.
– Ко мне – просто Дмитрий. Нет, папа не был особо верующим, он был прост, и с этой самой простотой очень любил петь и очень любил маму, вот и обвенчался, и все это уживалось в нем сразу: и тяга к песне, и близость к Богу.
За сокровенной речью экскурсанты вступили на «священное капище» – главную смотровую площадку страны. И тут Борис, что расспрашивал Дмитрия, распахнул широченные «крылья» и, налегая на красный балюстрадный гранит, подмигнул всей туристкой компании и пропел:
– Друзья, люблю я Ленинские горы, там хорошо встречать рассвет вдвоем…
– Видны Москвы чудесные просторы с крутых высот на много верст кругом, – охотливо подхватил его Дмитрий.
– Вот-вот, совершенно верно, на много верст кругом, – попытался отобрать почин стихийных гидов законный «профессионал», – на высоте 80 метров над уровнем Мирового океана Воробьевы горы – один из семи великих холмов, на которых раскинулась Москва. На холме много мест, отмеченных в истории столицы. Сосредоточение большого числа интересных архитектурных сооружений и природного эксклюзива дает возможность организовать отдых по максимуму, не выезжая из города.
И в этот «сакральный» час из его мобильного аппарата вырвался и загавкал визгливый «собачий лай». Экскурсовод нетерпеливо принял звонок и тотчас же отчалил от группы, при этом кивнул на незаметно пристроившегося к ней жизнерадостного веселого паренька:
– Великодушно прошу прощения, мне срочно нужно бежать, историю строительства МГУ вам расскажет наш стажер Ваня, – кивнул и… потонул в стихии суеты.
Ваня от души рассмеялся и с настроением уверенно продвинулся в центр:
– Вот почему я был спешно вызван! «Начнем, пожалуй», зачем нам время-то терять? Я – Иван, аспирант-историк, конкретно занимаюсь историей Москвы, в частности, университета, был не против вместе с вами посетить маршрут, но при нагрянувших причинах попробую провести по нему сам, так что прошу любить и жаловать, и помогать, кто чем может, буду рад.
Изумленный калейдоскопичностью неигрового «экшна» автобус, облегченно сбросив бремя пленников синекуры, тотчас же включился в долгий, богатый на события и декорации рассказ.
Синева разлилась за окном небоскреба и брызнула внутрь, ослепляя очарованных экскурсантов. Иван приложил ладонь к бровям и, рассматривая свою покладистую группу, торжественно продолжил:
– Вот на таком мажорном звучании я закончу немалый рассказ об эпосе, зарождении и бытовании самой «разумной» многоэтажки в нашей стране, а возможно, и во всей вселенной. Выражаю виртуальную признательность певцам, музыкантам-исполнителям, авторам, которые сегодня были с нами и наполнили духовностью мое несколько затянувшееся творчество. На финал, чтобы замкнуть гештальт, хочу еще раз дать вам возможность услышать немного другой вариант исполнения шлягера, с которого дебютировала наша многоглавая эпопея. Итак, Юрий Милютин, Евгений Долматовский, Иван Шмелев «Ленинские горы», – проводник с каким-то задумчивым выражением нажал на кнопку своего девайса и принялся с лукавством наблюдать за стоическими путниками.
«Ленинские горы». Музыка Юрия Милютина, текст Евгения Долматовского, поет Иван Шмелев.
– Видите ли, товарищи-господа, тема моей сегодняшней исследовательской работы на моем поприще – история отечества глазами советской песни. Так что я лицо, так сказать, искушенное и вовлеченное. И надеюсь, что скоро буду водить своих подопечных московскими тропами ее настроения и духа. И, любезный Дмитрий Иванович, вы обещали нам дополнить версию появления хита, рассказать нам всем то, о чем мы не имеем возможности знать. Не так ли, маэстро дирижер? – он вдруг цепко взглянул карими огоньками на разомлевшего от солнечного великолепия за окнами путешественника.
Группа, словно сбросив навалившуюся истому, созвучно развернулась к вальяжно опиравшемуся на руку молодой сероглазой спутницы адресату, и тут же о чем-то затаившийся в углу Борис неожиданно-восторженно вскрикнул: «Эх, я шляпа, я всю экскурсию думал-гадал, где же я мог вас видеть? А на самом деле, это были не вы, а ваш папа, на которого вы необычайно похожи, пропагандист советской песни с Ленинских гор, певец Иван Шмелев! Я ведь угадал?»
– Да, очень похож, я тоже узнал, – подхватил Иван-экскурсовод, – так ждем от вас «Бенефиса», наш дорогой товарищ Дмитрий Иванович Шмелев.
Дмитрий Иванович смущенно, но с большим довольством улыбнулся:
– Пусть моя племянница сперва вам расскажет, а я заведу риторику потом.
Девушка, сопровождавшая рассекреченного отпрыска, вдруг вышла из-под мастерской руки, и, сверкнув «быстрым» серебром, принялась рецитировать: «Мне так вспоминала бабушка… О Ленинских горах, как всем тут бывать хорошо. Евгений Долматовский в те дни как раз вкушал все прелести семейного рая и писать не слишком и хотел. Тут я напомню начало нашей прогулки, когда уважаемый Иван нам вещал, что панорама здесь и тогда была потрясающей – ее писали Айвазовский и Аммон, а вот французская портретистка Мадам Виже Лебрен отбросила кисть и произнесла: «Не смею». И немудрено – с прекрасных холмов можно созерцать Великую колокольню, Донской и Новодевичий монастыри. И вот Долматовский оглянулся кругом после очередной творческой пытки Шмелем и изрек почти как Лебрен: «Ну невозможно писать о них – они так великолепны, где мне взять слова?» Далее последовала уже продекламированная в ходе экскурсии фраза про кресты, часовни и соборы, а потом мастер прижал бесценную Наташу к сердцу и сказал: «Нет уж. Ваня, давай лучше помолчим об этом счастье…» Это был влюбленный сорок седьмой…
Поэт был тогда ею наполнен, для нее и только для нее он придумал «Золотился закат», «Мою любимую», тогда, в 1947-м он сочинил свой самый интимный шедевр – «Ласковую песню». Шмелев стал счастливчиком-исполнителем, слишком резонировало эхо с его собственной планидой: они были оба воина-хранителя своих возлюбленных жен.
Мы вдвоем в поздний час,
Входит в комнату молчание,
Сколько лет все у нас
Длится первое свидание.
Сердцем воина хранимая,
Скоро ночь кончается,
Засыпай, моя любимая,
Пусть мечты сбываются.
Под луной облака,
Словно крылья лебединые,
И в руке спит рука,
Будто мы судьба единая.
Все у нас с тобой по-прежнему,
Только годы катятся,
Ты все та же, моя нежная,
В этом синем платьице.
«Ласковая песня». Музыка Марка Фрадкина, текст Евгения Долматовского, поет Леонид Кострица.
– Послушайте, прошу вас, – теперь уже загадочная «музыкальная» внучка включила телефон, – в этой песне было то самое потаенное, о котором не говорят, но зато поют. Наташа, какая она? Отважная и мужественная, вместе с этим удивительно женственная. И влюбленная в него – всю войну она возила в своем вещмешке праздничное синее платье, чтобы надеть его для него в день Победы – они не могли расстаться ни на час. Казалось, что это навсегда. Как и Ваня с Настей, у которой, конечно, тоже было свое синее платьице. Но проза жизни наступила. Шмелевы купили собственную дачу во Владимирской области, а Евгений Долматовский больше не был так страстно влюблен в Наташу. Официально они расстались много позднее, нежели по факту. Да и развернулась великая стройка – поэт попал в новую стихию и, как мы отлично увидели из экскурсии, потонул в ней с головой. А дальше следовало по его хрестоматии: «Московский комитет партии собрал поэтов и композиторов…». Но та интимная часть той огромной глубокой романтики никуда не делась, да и певец все же остался верен Ленинским горам – несмотря на жизненные изменения, он так же возвращался к ним каждый год со своей Настей, с которой остался «единой судьбой» по завету друга и автора до самых своих последних дней, наверное, любил это счастливое возвышенное прошлое уже за двоих – себя и него.
– Да, он оставался близок этим местам и стремился сюда каждый раз, когда возвращался в Москву после дальних гастролей, и они отвечали ему тем же, приоткрывая уставшему человеку свои потаенные грани, расточали ему веру, отдохновение от сцены и глубокий покой, – вступил в беседу сын Дмитрий:
На розвальнях, уложенных соломой,
Едва прикрытые рогожей роковой,
От Воробьевых гор до церковки знакомой
Мы ехали огромною Москвой.
Стремился, чтобы помолиться на Троицкий храм и, выйдя из него, вдруг тут же пропеть: «Друзья, люблю я Ленинские горы». Измененный вариант он не пел никогда. Это было невозможно, дело в том, что счастливы они были в первом, он для них обоих остался, да и не только для них, на самом деле единственным, второй же был просто продиктован обстоятельствами и навязан полумифическими старушками. Тот – первоначальный – более удачный, он как бы зафиксировал время, эпизод, который остался в прошлом и никогда больше не повторится. Папа был очень преданным человеком, и в том числе своему первому, так сказать, виртуальному путеводителю по Ленинским – Воробьевым горам. Это был… автор стихотворения, которое я только что прочитал.
– Мандельштам? – хором воскликнули Иван с Борисом.
– Да, именно так. Осип Мандельштам был в ссылке в Воронеже как раз в те самые годы, когда там приобретал свои молодые вокальные навыки мой отец. Музыкальную теорию ему преподавал бывший солист Мариинки флейтист Карл Карлович Шваб – мастер баловался сочинительством романсов, а Ваня – его ученик – исполнял их Осипу Эмильевичу. Не все тогда отваживались водиться с опальным стихоплетом, а вот Карл Карлович рискнул. Благодарный поэт привязался к флейтисту, и частенько декламировал его артистам свои стихи. Одним из слушателей был Иван, который, возможно, не слишком понимая, о чем это пытался рассказать ему автор, интуитивно влюблялся в неизведанное, то, о чем он читал. Например, посвящение Швабу:
Флейты греческой тэта и йота —
Словно ей не хватало молвы —
Неизваянная, без отчета,
Зрела, маялась, шла через рвы.
И ее невозможно покинуть,
Стиснув зубы, ее не унять,
И в слова языком не продвинуть,
И губами ее не размять.
Разве можно не очароваться таким кружевом полутонов? Читал он и о Первостольной, особенно Ване вскружили голову те, что предопределили его неутолимую любовь к обсуждаемым нами холмам на берегу Москвы-реки. Именно отсюда Шмелев и начал постигать этот чудный город, пытаясь стать его частью, и в каком-то смысле ему это даже удалось. Именно потому вся история песни именно здесь и произошла. А истоки ее – вон из какого далека.
Сегодня можно снять декалькомани,
Мизинец окунув в Москву-реку,
С разбойника Кремля. Какая прелесть
Фисташковые эти голубятни:
Хоть проса им насыпать, хоть овса…
А в недорослях кто? Иван Великий —
Великовозрастная колокольня —
Стоит себе еще болван болваном
Который век…
Река Москва в четырехтрубном дыме
И перед нами весь раскрытый город:
Купальщики-заводы и сады
Замоскворецкие. Не так ли,
Откинув палисандровую крышку
Огромного концертного рояля,
Мы проникаем в звучное нутро?
И Фауста бес — сухой и моложавый —
Вновь старику кидается в ребро
И подбивает взять почасно ялик,
Или махнуть на Воробьевы горы,
Иль на трамвае охлестнуть Москву.
Ей некогда. Она сегодня в няньках,
Все мечется. На сорок тысяч люлек
Она одна — и пряжа на руках.
Слышите? Одна правда и никакой логики. «В этом стихотворении нащупываются своеобразные способы примирения его с реалиями, которые он не принимал: они оправдываются самой жизнью, ее шумом, стремительностью, неуемностью, ведь ничего не остановилось, то, что Мандельштам назвал роялем Москвы. До сих пор он никогда не видел того, что будет: «у вас потомства нет». До сих пор он объяснялся с настоящим, а тут появилась надежда, что оно может выправиться. Обольстившись рекой, горами, суетой, шумом жизни, он поверил в грядущее, хотя и понимал, что уже в него никогда не войдет… «Новое» представилось ему в виде спортивных праздников (он ездил на футбол) и «стеклянных дворцов». В конечном конце он так и не смог договориться и смириться, а Иван, отправившись в Москву, решил, что сможет это новое полюбить. И вот они, Ленинские кручи, вот появляется и дворец, папа сумел уравновесить в себе и мистику Фауста с Мефистофелем одновременно (он частенько видел в семейном альбоме врубелевский эскиз несущихся над холмистым мегаполисом всадников – его Настя была племянницей художника), и рвущийся к ним небесный величественный МГУ. В его сознании они соединялись и вместе продолжали свой высокий путь, а попросту он только-то принимал жизнь всю, какой она была и должна была стать, и новое будущее, которое стало ему прекрасным и дорогим…
– Потрясающая история, просто изумительная, спасибо вам огромное за нее, – удивленно зааплодировал вместе с «публикой» Иван-экскурсовод, – и вот еще что: когда я перечитывал булгаковского «Мастера», я вдруг осознал, что истоки-то этой самой драмы были едиными – Мефистофель-Воланд, и не случайно все трансценденции и перерождения, переосмысления себя, если хотите, преобразования даже, творились здесь, на Воробьевых-Ленинских горах. Творятся они и сейчас. Можно я прочту: «Грозу унесло без следа, и, аркой перекинувшись через всю Москву, стояла в небе разноцветная радуга, пила воду из Москвы-реки».
И в этот момент, словно подтверждая эпичность пространства, набежавшая в пять минут гроза отбуянилась и включила семиколорный свет.
– Ну, что же, – обратился Иван, цитируя московскую сагу, – попрощайтесь с городом. Нам пора, – и «указал рукою туда, где бесчисленные солнца плавили стекло за рекою, где над этими солнцами стоял туман, дым, пар раскаленного за день города.
– Ах, нет. Меня охватила грусть перед дальней дорогой. Не правда ли, мессир, она вполне естественна, даже тогда, когда человек знает, что в конце этой дороги его ждет счастье? – с улыбкой «возвратила» ему сероглазая внучка.
– Ну что же, – обратился снова к группе Иван, – все счета оплачены? Прощание совершилось?
– Да, совершилось, – ответила команда и, успокоившись, поглядела в лицо необычному экскурсоводу: то ли Мастеру, то ли самому мессиру, удивительным образом приведшему их сюда, задержавшему время и открывшему запретную дверь, «прямо и смело».
И тогда над горами прокатился, словно трубный перезвон, его огромный, тающий за горизонтом голос:
– Пора!!
Темное грозовое небо вновь слилось со звездным шпилем, тревожно заполошилась крикливая стая белых птиц. И «над черной бездной… загорелся необъятный город с царствующими над ним сверкающими идолами над пышно разросшимся за много тысяч этих лун садом. Прямо к этому саду протянулась долгожданная… лунная дорога» надежд, устремлений, гордости за себя и за многогранность своего отечества; и ожиданий новых томительных, волнующих и радостных встреч…
«Одиночество». Музыка Игоря Крутого, исполняет Юрий Башмет.
Москва, Ленинские горы, 1, 2023 г.
ДЛЯ ОЗНАКОМЛЕНИЯ С УСТРОЙСТВОМ И РАБОТОЙ МОСКОВСКОГО ГОСУДАРСТВЕННОГО УНИВЕРСИТЕТА СЕГОДНЯ, С НЕКОТОРЫМИ РАРИТЕТНЫМИ ФАКТАМИ ЕГО СТРОИТЕЛЬСТВА, МИФАМИ И ЛЕГЕНДАМИ, А ТАКЖЕ СПИСКОМ ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ, МОЖНО ПРОЙТИ В 7-Й ЗАЛ
